Мне показалось, что часовой хихикнул. Отойдя подальше от дзота, я зашипела деду в самую бороду:
— А я вам, Василий Федотыч, на вашу «правду» тоже скажу: бодливой корове бог рог не дал! Так ведь?
— Так-то оно так. Но и комолая корова может козыряться. Не рогами, так лбом.
— Отставить! Беспредметный разговор. Вот что, сержант товарищ Бахвалов. Как человека вы меня можете не любить сколько угодно. Можете не уважать как женщину, по своей малой культуре…
— Это как же понимать «по малой по культуре»?
— Не перебивайте! Но мое офицерское звание, мою должность вы обязаны уважать! Понятно? Предупреждаю: если вы еще раз так встретите своего командира, как сегодня…
— Жалиться побежите?
— Не знаю. Но меры приму. Понятно? Я не из уступчивых. Можете быть свободны.
— Так я ж про что…
— Ступайте! Не хочу с вами сегодня больше разговаривать. Хватит с меня.
Дед, кажется, ушел разобиженным. Ничего, старый упрямец. Переживешь.
Из колена траншеи вынырнул мой коллега — командир первого пулеметного взвода Федор Рублев, большой, румяный, улыбчивый.
— Слушай, что это ты шипишь, как разъяренная кобра? — шутливо спросил он.
— Так, отношения выясняли с сержантом Бахваловым. Ты как у нас оказался?
— На партучебу иду. Тут ближе. Слушай, махнем не глядя? Я тебе за твоего деда двоих отдам! А?
— Иди ты к лешему, цыган этакий.
Федор захохотал. Неожиданно чмокнул меня холодными губами в щеку и убежал. Вот озорник.
Днем в боевое охранение не ходят: приказом комбата запрещено. Из-за опасения демаскировки и снайперского огня. Да и ночью-то в «Прометей» желающих прогуляться немного. Только лишь по самой крайней необходимости. Фашисты лупят из минометов почти без передышки. И никакой рощи в прямом смысле этого слова тут нет: торчат из снега елки-палки с изувеченной корой. Вот и все.
С каждым минометным залпом мы с Евгением Петровичем Роговым зарываемся носом в снег, и лишь только пролетают осколки, поднимаемся, как по команде.
…В полумраке я не вижу лиц пулеметчиков сержанта Непочатова, но знаю, что все они здесь. Сидят на корточках, привалившись спиной к глинистой стенке землянки. Официальное знакомство окончено. И ребята, видимо, ждут, что еще скажу. А я ничего такого значительного сказать не могу.
— Скучно вам здесь?
— Да нет, не очень. Привыкли. — У Непочатова приятный и уверенный голос. — Вот разве Пырков наш скучает. Украсть ему тут, бедняге, нечего.
— Ну, чего-чего-чего? — добродушно ворчит Пырков. — Я ж молчу…
Теперь я вижу его толстые улыбающиеся губы и верхний ряд белых крепких зубов, с золотыми коронками на резцах. Пырков — бывший знаменитый тюменский вор-домушник, и товарищи иногда подтрунивают над его прошлыми приключениями. Но пулеметчик он хороший и парень неплохой.
Я подлезла под плащ-палатку, укрывающую пулемет, и долго стреляла в темноту. При вспышке ракет было видно, как мои пули взрывают снежную опушку на бруствере вражеской траншеи.
На прощанье Непочатов сказал:
— Вы о нас не беспокойтесь. Мы тут — как дома. В случае чего, отсюда ни шагу.
В наши внутренние дела начальство вмешалось помимо моей воли. Как-то днем мои солдаты, выспавшись после ночной вахты и подготовив пулеметы к новой ночи, буквально изнывали от безделья. Противник в этот день нас совсем не беспокоил. И даже дежурные собаки-минометы не тявкали. Фрицы справляли свое рождество. Пускали затейливые фейерверки, дудели в десятки губных гармошек, простуженными голосами орали «Лили Марлен».
Полковая батарея дала несколько залпов по курящимся дымком вражеским землянкам и, исчерпав дневной лимит снарядов, умолкла. Несколько минут было тихо, потом немцы опять запиликали и запели с еще большим азартом.
Я решила собрать всех свободных от вахты в дзот к деду Бахвалову и провести политинформацию. Предварительно засела за газеты. За этим занятием и застал меня комбат Батченко. Он пришел в сопровождении моего прямого начальника — командира пулеметной роты Ухватова.
В присутствии комбата я робела, как школьница перед суровым учителем: никак не могла забыть нашу первую встречу. Помню, как у меня затряслись поджилки, когда навстречу мне из-за стола поднялся двухметровый, буйноволосый, красивый человечище и зарокотал басом:
— Оваций не будет. Для подобных восторгов я несколько устарел. «Ах, юная девица командует взводом!» — это оставим для репортеров. А мои требования предельно ясны: в обороне ли, в бою, но чтоб пулеметы работали, как вот этот мой хронометр! — Комбат поднес к моему лицу часы величиною с блюдце. — В случае чего… одним словом, я не из жалостливых…
С командиром пулеметной роты отношения у меня не сложились с самого начала. Встретил он меня почти так же, как солдаты. Даже присвистнул от изумления. Впрочем, тут же себя утешил: «Баба — командир. А что ж тут такого? Обыкновенное дело». За ужином он вдруг стал меня потчевать водкой и называть уменьшительным именем, от которого я совершенно отвыкла. В родной дивизии меня все до единого звали просто «Чижик». Но ведь то были друзья-товарищи. А тут вдруг ни с того ни с сего. И я ощетинилась:
— Оставьте, товарищ старший лейтенант. У меня есть звание и фамилия.
Ухватов обиделся и вроде бы перестал меня замечать. Впрочем, он мне не мешает, не ставит палки в колеса. И за это спасибо.
«Чего это они явились вдвоем? — подумала я. — Не миновать взбучки». И не ошиблась.
Комбат пророкотал:
— Ну, взводный, как дела?
— Нормально, товарищ капитан.
— Нормально, говоришь? — Комбат Вдруг бурно задышал и рывком открыл полевую сумку, едва не оборвав ременный язычок. Он выхватил целую кучу бумажек и потряс ею у меня перед носом. — А это что?!
— Не могу знать…
— Не изображай Швейка! Отвечай по-человечески!
— Не знаю, товарищ капитан.
— Зато я знаю. Рапорты твоих подчиненных. Вот это что. Бежать от тебя хотят.
— Неужели все? — промямлила я унылым голосом. — И Непочатов?
Вместо ответа комбат приказал:
— Вот что, младший лейтенант, собери-ка своих свободных от вахты в центральный дзот. Я им покажу анархию!.. Да никак ты сама хочешь бежать? Опомнись, мать-командирша! Солдата пошли.
Вскоре все были в дзоте деда Бахвалова. Комбат сказал мне:
— Извини, что не приглашаю. Разговор будет не для девичьих ушей. Одним словом, мужской. — Он пропустил в дзот Ухватова и плотно захлопнул за собою входную дверь.
Долго в дзоте было тихо. Потом вдруг поднялся неистовый хохот. На улицу вышел усмехающийся комбат и хмурый Ухватов. Оба ушли, не сказав мне больше ни слова.
В дзоте стоял немыслимый галдеж. Дед Бахвалов рявкнул:
— Встать, мазурики, смирно!
— Вольно, — махнула я рукой, пряча усмешку. Невыносимо пахло жженой бумагой. Я едва не расхохоталась: мятежные «рапо́рты» пошли на «козьи ножки». Не стала я дознаваться, какой вел разговор комбат. И так все было ясно.
У деда Бахвалова большая неприятность. Ни с того ни с сего отказал пулемет. Забастовал — и точка. Когда я пришла в дзот, дед, не ожидая моих вопросов, с досадой доложил:
— Бьет одиночными. А до причины не докопаться, хоть ты тресни.
— Надо срочно вызвать оружейного мастера, — решила я.
Дед Бахвалов, по своему обыкновению, начал хорохориться:
— А что нам оружейник? Нас шесть рыл, и все, слава богу, пулеметчики не шатай-болтай, и то ничего не можем сделать…
— Хорошо, Василий Федотыч, — согласилась я, — давайте проверим еще раз. Не получится, вызовем мастера. Разбирайте!
— До скольких же разов его, анафему, разбирать? — возмутился старик. Помня совет старшего лейтенанта Рогова, я беспредельно вежлива со строптивым чапаевцем, но не уступаю ему ни в чем. Вот и сейчас:
— Василий Федотыч, как вы думаете, что бы было, если бы вдруг все подчиненные начали пререкаться с командиром? Солдаты с вами, вы со мной, я — с ротным, тот — с комбатом и… пошла писать губерния!
Деду крыть нечем. Рыкнул, как раненый медведь:
— Разбирай, мазурики!
Сделали полную разборку пулемета. Поочередно осмотрели и ощупали каждую деталь. Заново перемотали сальники, сменили прокладки, подтянули возвратную пружину, выверили зазоры. Вычистили все до зеркального блеска, смазали веретенкой. Собрали — бьет одиночными, как карабин! В чем же дело?..
Я послала солдата Березина к ротному телефону вызвать мастера, против чего теперь дед Бахвалов уже не возражал. В ожидании оружейника мы понуро молчали. Пулеметчики так зверски курили, что сизый дым в помещении без вентиляции ходил густыми слоями, перемещаясь от пола к потолку и обратно. У меня разболелась голова, и я вышла на воздух.
На обороне, как почти всегда днем, было тихо. Только где-то справа и слева тренировались наши и чужие снайперы. Медленно и плавно кружились редкие снежинки, легкие и сухие, как пух. Пожилой узбек с рогатыми усами книзу старательно подметал траншею сосновым помелом и пел все одно и то же:
