— Надо мной какой-то рок, — жаловался он Рудольфу и танкисту. — Где гарантия, что я снова не угожу в такую же кашу, как под Витебском? Нет, эти господа не знают своих обязанностей. На фронт их надо. На фронт! Пусть понюхают настоящего пороху!
Танкист вежливо осведомился, каких господ имеет в виду сердитый капитан.
— Как каких? Гестапо, конечно!
Он был убежден, что в России невозможно никакое великодушие. Все захваченные районы должны превратиться в мертвую зону. Иначе фронт никогда не будет иметь надежного тыла. Вот о чем следует постоянно помнить этим белоручкам из гестапо! Пусть не гнушаются и черновой работой. На победу должны работать все!
Капитан, козырнув, отошел, а танкист, как бы оправдывая его жестокость, стал жаловаться Рудольфу на засилие партизан. Опасность на фронте понятна и закономерна. Но в тылу, в глубоком тылу! Повседневное ожидание пули из-за угла выматывает нервы.
— Это действительно проклятая страна! — ругался он. — Капитан прав: здесь невозможно воевать по правилам.
Танкист рассказал, что их перебрасывают куда-то за Харьков. Его знакомый из штаба шепнул ему, что воевать придется за Доном, на просторе широких степей, где раздолье для маневров. Но даже это не утешало огорченного танкиста, и он с умилением вспоминал Францию, где они стояли до последнего времени. Вот была жизнь!
Спросив, куда направляется Рудольф, танкист оживился, слазил за пазуху и вручил ему измятое письмо. В этой ужасной стране невозможно даже послать о себе весточку домой. Третий день он таскает письмо при себе. А дома беспокоятся, когда от него долго нет писем. Рудольф обещал отправить письмо из Велиславля.
Потолкавшись на станции не меньше часа, Рудольф пошел к своей подводе.
Солдат спал в бричке на охапке соломы. Лейтенант разбудил его. Подхватив свалившуюся пилотку, солдат задергал вожжами.
Домой поехали кружным путем, более безопасным. Ровная проселочная дорога навевала дремоту. Лошади шли шагом. Подняв воротник шинели, лейтенант нахохлился и всю дорогу думал о том, что он увидел на станции. Потом мысли перескочили к дому, к родным. Оттуда приходили невеселые письма. Военная цензура внимательно следила, чтобы тыловые настроения не доходили до фронтовиков, но даже сквозь цензурные рогатки можно было разглядеть, каково живется там, в Германии. Более подробно рассказывали раненые, возвращавшиеся после лечения в свои фронтовые части. Они тоже ругали гестапо, но совсем не за то, чем так недоволен был истеричный капитан-связист, попавший под бомбежку в Витебске. От гестаповцев, как рассказывали, не стало спасения. Концлагерь грозит каждому, кто хоть единым словом выразит свое сомнение в близкой победе над Россией. Но о какой победе может идти речь, если рядовой солдат разуверился в победе и втихомолку ругается, слушая бодрые разглагольствования Геббельса? Нет, война с самого начала пошла совсем не так, как было задумано. А сейчас, после оглушительного поражения под Москвой, это стало особенно заметно.
Лейтенант Рудольф начал войну в глубоком тылу. Успехи первых месяцев заронили в его душу тревогу. Он читал победные сводки из России и со страхом следил за продвижением войск к Москве. Ему казалось, что падение Москвы будет крахом советской республики рабочих и крестьян. Задуманный Гитлером парад на Красной площади представлялся ему апофеозом фашизма. Теперь, столкнувшись с действительностью на русской земле, узнав отважных ребят и девушек из подпольных групп, немецкий лейтенант понял, что Гитлер не выиграл бы этой необычной войны даже в том случае, если бы взял Москву. Этим он лишь отсрочил бы свою гибель.
Выходец из семьи немецких пролетариев, Рудольф испытывал отвращение к службе в армии вермахта. Его мобилизовали насильно. Рудольф едва ли знал, что в небольшом русском городе Велиславле до войны была улица имени Карла Маркса, а промышленные предприятия назывались именами Клары Цеткин, Розы Люксембург, но ему было известно, что русские высоко ценили лучших представителей немецкого народа, чтили их память.
Тысячи немецких пролетариев были замучены в застенках гестапо, погибли в концлагерях. И все же кровавый фашистский террор не сломил немецкий рабочий класс. Рудольф гордился тем, что в нацистской Германии находились люди, которые помнили славные времена, когда в окопах читались листовки о революции в России и солдаты кайзера братались с русскими солдатами; они изучали Маркса, читали «Роте фане», слушали пламенные речи Тельмана. Это люди, верные своему интернациональному долгу, не поддались гитлеровской пропаганде и даже в солдатских мундирах вели неустанную борьбу с фашизмом. Как лейтенант Рудольф…
В Петровку добрались к вечеру. Лейтенант приказал остановиться возле медпункта. Перед кабинетом фельдшера стояла небольшая очередь. Рудольф вынул чистый платок и прижал к щеке. Он дождался, когда из кабинета вышел солдат. Выглянувшая в дверь Майя Серова увидела лейтенанта и с поклонами пригласила его в кабинет. Не отнимая платка от щеки, Рудольф уселся на стул.
— Что у вас, господин лейтенант? Опять зубы? — спросила она нарочито громко и склонилась над «больным».
— Я только что со станции, — быстро заговорил он. — Партизаны разобрали пути. Движение, наладят не раньше, чем через двое суток.
Маня внимательно выслушала сообщение. Затем она взяла у Рудольфа письмо офицера-танкиста и спрятала в карман халата.
— Я думаю, — громко сказала она, провожая лейтенанта до двери, — что к ночи вам станет лучше. На всякий случай покажитесь мне завтра… До свидания. Всегда рада услужить.
Натягивая шинель, Рудольф все еще морщился и держался за щеку. Подскочивший солдат помог ему одеться и проводил до двери.
Свет из окон падал на истоптанный снег. В полосах света тихо кружились неторопливые снежинки. Рудольф засмотрелся и вздохнул: совсем как дома в сочельник, под рождество.
В конторе он прошел в свой небольшой кабинет и, не раздеваясь, опустился на стул. Потрогав печку, он с наслаждением прислонился к ее горячему боку. Топили в конторе исправно.
Но посидеть в одиночестве лейтенанту не удалось. Рудольф разлепил глаза и сердито уставился на помощника. Тот, расслабленно шаркая подшитыми валенками, подошел к столу и молча положил перед лейтенантом тоненькую папку.
Рудольф мельком взглянул на фотографию, с которой на него испуганно смотрело худое небритое лицо, пробежал глазами заявление о приеме на работу и отшвырнул папку в сторону.
— Я же предупреждал, — с раздражением сказал он, — нам не нужны рабочие.
Помощник не возражал, он лишь выразительно посмотрел на шефа, и красноречивый взгляд его сказал Рудольфу очень многое. Значит, кто-то заинтересован в поступлении на предприятие этого человека. Но кто? Те, кому, спасаясь от мобилизации на работу в Германию, парень сумел дать хорошую взятку или… Если тут замешано гестапо, то дело принимает дурной оборот.
— Хорошо, оставьте, — сказал лейтенант, отпуская помощника. «Потом разберемся», — подумал он и запер папку в ящик стола.
Поездка лейтенанта на станцию Прилесье, сплошь забитую войсками, вызвала обычное оживление во всей цепочке подпольной связи. Первый толчок был дан Майей Серовой, к которой поступило сообщение Рудольфа. Тем же вечером в Велиславль отправилась худенькая, не по годам вытянувшаяся девочка. В руке она несла корзинку, где в чистую тряпочку было завернуто несколько кусков свиного сала. Девочку хорошо знали в местной полиции. Это была Еня Светлова. Она часто ходила в Велиславль проведать своих родственников и всякий раз носила им какой-нибудь деревенский гостинец. На этот раз девочка направлялась в переулок Нижний. Ее появление там не вызывало никакого удивления.
Через полчаса важные сведения, доставленные Еней, пошли по цепочке дальше. Из Велиславля они поступили в деревню Пущино, оттуда Тимофей Демичев доставил их в Мешково, где был тайный форпост разведывательной группы «товарища Аркадия». Из Мешкова разведсводка отправилась в деревню Задня, где находилась «радиорубка». В тот же час из глубины партизанских лесов посыпалась морзянка. Московский радист, дежуривший круглосуточно, встрепенулся и поправил наушники…
На рассвете в одном из домов на окраине Велиславля Нонна Аверина заканчивала перевод стремительных каракулей письма офицера-танкиста.
«… Дорогая мама, я не получил ответа на свои последние письма. Сейчас мы едем в русский город Харьков к, как мне сказали, еще дальше. Я пишу в вагоне, очень сильно трясет и плохой свет. Мои товарищи уверяют, что здесь опасно — много партизан, но я надеюсь на бога и на счастье. Во всяком случае твои молитвы мне помогают. Ведь в этих местах погибло столько наших солдат!..»
Отдаленный гул заставил девушку оторваться от письма. Она прислушалась, затем поднялась и открыла форточку. В сыром предрассветном воздухе отчетливо слышались звуки бомбежки. Гул доносился со стороны станции Прилесье. От тяжелых увесистых взрывов колебался воздух. Не закрывая форточки, Нонна снова уселась за стол и, дочитывая письмо, с удовлетворенной улыбкой, в такт нарастающей канонаде покачивала головой.
