Не нашёл — времени не хватило: то на одном мероприятии надо было спешно появиться, то на другом. Вскоре в квартиру Гумилёва пришли чекисты и быстро отыскали то, что безуспешно искал поэт, — черновик антисоветской листовки.
Показали черновик Николаю Степановичу:
— Ваш почерк?
Тот не стал отпираться, да и глупо было отпираться:
— Мой!
Поэта увезли на Гороховую улицу. Туда же увезли и часть драгоценных рукописей, часть книг.
А что такое двести тысяч рублей той поры? Это буханка не самого лучшего хлеба. Ну, если поторговаться основательно, то можно купить буханку с четвертушкой, но не более того. Сто тысяч рублей из «гонорара» Гумилёв отдал молодой литераторше Мариэтте Шагинян, которая голодала, оставшиеся сто потратил на разные мелочи…
Вот и всё. Как мало стоила тогда жизнь человеческая! Впрочем, сейчас она стоит не больше — столько же!
Допрашивал Таганцева молодой белобрысый следователь с орденом Красного Знамени на груди и широким сабельным ударом, портившим безмятежное пухлогубое лицо.
— Моя фамилия — Сергеев, — сказал следователь, — Фёдор Кириллович Сергеев.
— Фёдор Кириллович, — невольно повторил Таганцев, — у вас, у большевиков, звучит всё больше железное «товарищ». Мне слово «товарищ» напоминает большой замок, повешенный на дверь.
— Не скажите, Владимир Николаевич, кому как, — мягко возразил следователь, — а мне, наоборот, слово напоминает тепло костра, простор степи, ломоть хлеба, поделённый поровну на всех, чуткий сон лошадей и свет луны.
— Чуткий сон лошадей и свет луны, — повторил Таганцев, — да вы, Фёдор Кириллович, романтик. Вы романтичны, как гимназистка. Уж не из дворян ли вы?
— Из дворян, — подтвердил Сергеев, — в Воронежской губернии, на Хопре хорошее поместье, сам я закончил Правовое училище в Петербурге.
— И пошли служить в чека! Как же вас угораздило?
— Угораздило, — просто сказал Сергеев, — до чека я служил в Красной Армии.
— Вижу по ордену. Служить пошли по убеждению или по принуждению?
— По убеждению, — сказал Сергеев. Он понимал, что начался обычный трёп, в котором человек, сидящий напротив, пытается сориентироваться, понять, что за птица его следователь, чем начинён, взять себя в руки, заранее заготовить ответы на вопросы, угадать ловушки, что будут стоять на его пути, для этого он вступил в словесную игру, тянул время, и Сергеев эту игру принял — Таганцев ему был интересен, и он решил дать подследственному «побегать по полю», благо, что все углы этого поля Сергеев хорошо видел.
— Вас, Фёдор Кириллович, никогда не тянуло назад, домой, в прошлое, в год… ну, допустим, тысяча девятьсот двенадцатый? — неожиданно спросил Таганцев.
— Почему же? Тянуло. И сейчас тянет, — признался Сергеев.
— И меня тянет, — сказал Таганцев, — хотя я, наверное, старше вас раза в два с половиной.
— В полтора, — сказал Сергеев, — но разве в этом дело?
— Совершенно верно, возраст не играет никакой роли. Для наших матерей мы, например, всегда дети, сколько бы нам ни было лет, — Таганцев обвял, осунулся, щёки ввалилась под скулы, глаза запали, чёрный пиджак, на котором по-прежнему красовалась алая атласная ленточка, был помят, края лацканов неряшливо загнулись. Таганцев был совсем иным человеком, чем, допустим, две недели назад. Подбородок зарос седоватой щетиной, руки сделались землистыми, будто у мертвеца. Таганцев хотел жить и следователь понимал это. — Мы уже лысые, седые, изрядно покалеченные жизнью, а все для матери дети, — продолжал Таганцев глухим напряжённым голосом, — боль наша — их боль, слёзы наши — их слёзы, радость наша — их радость. У вас жива мать?
— Нет.
— А я свою почти и не помню, так давно она умерла. Ну что ж, — Таганцев глубоко вздохнул, словно собирался нырнуть в холодную глубь омута, внимательно поглядел на следователя. — Спрашивайте — я готов, — он так же понял Сергеева, как Сергеев понял его, принял игру, побегал по полю, освоился, понял, что всё здесь невкусное, он не лошадь, и ждёт его судьба такая, что не позавидуешь, — тяжёлая судьба, — Таганцев снова вздохнул.
— Хорошо, — улыбнулся Сергеев. У него были ясные серые глаза. — Скажите, Владимир Николаевич, что вам известно о существовании так называемой «Петроградской боевой организации».
— Абсолютно ничего, — спокойно ответил Таганцев.
— Вы что же, никогда о ней и не слышали?
— Никогда, — сказал Таганцев.
— Ну хорошо, — следователь помял пальцами висок, улыбнулся, — вы, кажется, заранее приготовились к тому, что вас будут бить плётками, резиновыми шлангами, ломать кости свинцовыми трубками, зажимать дверью пальцы, да?
Таганцев неопределённо приподнял плечи.
— Ну, в общем-то…
— Нет, Владимир Николаевич, этого не будет.
— Хочется верить, — с надеждой проговорил Таганцев.
— Но и скрывать то, чего вы знаете, тоже нельзя, верно?
— Естественно!
— Тогда расскажите, что вы знаете о «Петроградской боевой организации»?
— Абсолютно ничего! — сказал Таганцев.
— Владимир Николаевич, Владимир Николаевич… — Сергеев побарабанил пальцами по столу. — Ну разве так можно, Владимир Николаевич?
— Не понимаю, — сухо, словно посторонний человек, произнёс Таганцев, и будто он перенёсся в иные миры и иные измерения. — И что же это за «Петроградская боевая…» как вы говорите? Организация? Да ещё и организация? Может, вы мне объясните, Фёдор Кириллович?
— Извольте! — Сергеев наклонил голову. — Если говорить о политической ориентации, то по моим сведениям, это организация кадетского толка, правая. Связана и финансовыми нитями, и нитями структурными с зарубежьем, с центрами антантовской, скажем так, ориентации. Что же касается вас лично, Владимир Николаевич, то вы придерживаетесь… м-м-м… германофильской ориентации, ибо…
— Впервые слышу! — перебил следователя Таганцев, лицо его продолжало оставаться замкнутый, спокойным, почти равнодушным.
— Ибо вы считаете, что мощь России, её процветание и её будущее зависит от союза с сильной Германией.
— Ещё раз повторяю — впервые слышу, — звучно произнёс Таганцев, покачал головой: — Союз с сильной Германией! Полноте, Фёдор Кириллович! Обвините меня в чём-нибудь другом!
— В чём-нибудь другом вас обвинят другие. Пусть! Мы вас обвинять в другом не будем. Фамилия Покровский вам известна?
— Нет.
— А Декстрем?
— Нет.
— Не мне вам говорить, что полковник Декстрем, он же Покровский, в апреле сего года был командирован в Германию, в тамошний МИД для переговоров о будущих соглашениях между Россией — когда вы придёте к власти, естественно, — и Германией.
— Впервые слышу!
— Напрасно упрямитесь! Сведения у нас точные, пришли из Германии… Просто мы не сразу совместили концы с концами. И командировали Декстрема в Германию вы, Владимир Николаевич, вы!
— Интересно, что же ещё за мной числится?
— Немало. Обман кронштадтцев, которые поверили в то, что Советы могут быть беспартийными, а они не могут быть такими, Владимир Николаевич, не могут, поскольку в России — власть большевиков, а большевики — это партия, и диктатура народа — самая гуманная из всех диктатур, придуманных здравомыслящим человечеством…
— И для чего же мне необходим этот обман?
— Для того, чтобы привлечь на свою сторону недовольных, колеблющихся. Беспартийные Советы для вас — переходная форма, временная.
— Слишком много нового я почерпнул в этой беседе, Фёдор Кириллович, — Таганцев посмотрел на свои руки, и ему стало жаль себя. Ведь столько он мог ещё сделать, столько написать, но ничего уже не сделает, ничего не напишет. С помощью этого вежливого, интеллигентного, меченого саблей человека он скоро ступит в запределье. И ничего там не будет — ни мыслей, ни планов, ни боли, ни песен — лишь жирные могильные черви. И тишина.
— Это ещё не всё, — вежливо произнёс Сергеев, — многого мы, к сожалению, не знаем. Знаем только, что в первых числах сентября двадцать первого года несколько подпольных белогвардейских организаций собирались совершить переворот, утопить Россию в крови, и нам пока неизвестно, имела ли «Петроградская боевая организация» с ними связь или нет.
— Одна небольшая деталь, Фёдор Кириллович, Это вы должны спросить у товарищей из «Петроградской боевой организации».
— У товарищей ли?
— Ну, у господ, если уж вы так придираетесь к языку, Фёдор Кириллович! От перемены слов смысл, как ведомо, не меняется. Можно вопрос?
— Конечно, конечно.
— Почему первые числа сентября, а скажем, не последние, или не первые числа октября, не ноябрь?
— А это начало сбора очередного продналога, когда бывает особенно много недовольных. Расчёт, Владимир Николаевич, прост — недовольные, особенно те, кто погорячей, с кипящей кровью, обязательно схватятся за вилы. И будет волна, будет пена — алая, с кровью, на этой пене лучше всего катиться: глядишь, и Советы утонут в крови. Я так разумею, Владимир Николаевич. А вы?
