2000 г.
Исполнилось полсотни лет
той Курской огненной дуге,
а Битве в битвах равных нет
и не было в веках нигде.
В ней свыше четырех мильонов
людей с воюющих сторон
сражались насмерть без законов,
мильонный понеся урон.
Тринадцать тысяч танков будет,
да столько ж разных самолетов!
И тысяч семьдесят орудий,
эрэсов, пушек, минометов!
Такой смертельный арсенал
не для парада здесь собрали,
а чтобы всех уничтожать —
кто был наш враг и кто был с нами.
Реванш решили они взять
за поражение на Юге,
к России центру много войск собрать
фельдмаршалам Манштейну и Клюге.
Назвали битву «Цитадель»,
чтоб Курский выступ окружить!
И дали боевую цель:
«Два наших фронта — разгромить!»
Та ночь на пятое июля,
казалось нам, пройдет без драки,
но в сей зловещей тишине
готовился наш враг к атаке.
С рассветом вдруг раздался гром,
у немцев вызвав удивленье, —
мы их накрыли артогнем
за час до времени их наступленья.
Разрывы землю тряханули!
Орудий канонада и бомбежек вой!
То было пятое июля,
как грянул тот смертельный бой.
Оправившись чуть от потерь
и возродив свое стремленье,
но с большей яростью теперь
они рванули в наступленье!
Три группы: «Юг», и «Центр», и «Кемпф»,
с поддержкой пушек, минометов
с исходных взяли быстрый темп
во след бомбежке самолетов!
Шли грозно «тигры» и «пантеры»!
И «элефанты» шли на флангах!
«Насхорны» двигались и бэтээры!
А тут — эсэсовцы в фалангах!
Полсотни дней та битва длилась,
мы дрались дни и ночи напролет,
и всяк из тех, кто выжил,
несет те дни в себе, пока живет.
Рвались снаряды, бомбы, мины,
стонала курская земля,
горели зданья и овины,
горели хлебные поля!
Рвались фугасы, землю роя,
взрывались минные поля,
и на десятки верст от боя
заколебались облака.
Шли вражеские танки за дымами
на Обоянь и Поныри!
А высоко под облаками наши асы
вели смертельные воздушные бои!
И эти мощные армады
мы не разбили, не сожгли —
используя и все преграды,
остановить их не смогли.
Враг вклинился и там, и там,
и, чтобы дать ему отпор,
тут смерть делили пополам
и пехотинец, и сапер,
артиллерист, танкист и летчик,
связист, разведчик, самоходчик,
и санитар, и минометчик,
стрелок и снайпер, пулеметчик;
шипят болванки и снаряды,
сиреной воют бомбы, мины,
«катюши» с скрежетом заряды
метают, будто серпантины;
строчат повсюду автоматы
и пулеметы с разных мест,
взрываются под танками гранаты,
на танках — ампулы «КС»;
пылают самоходки, танки,
и экипажи в них горят —
горят живые иль останки,
все в адском пламени молчат;
и летчик с дымовым хвостом
падет с небесной высоты,
подумать не успев о том:
вот миг конца парения и красоты...
Смерть — царствовала! Гибли люди
от пуль, снарядов, взрывов мин,
и смерть, не разбирая чина,
гуляла об руку с судьбиной.
Печально вспоминать судьбу
в такой трагический содом,
а тех, засыпанных землей,
кто услыхал последний стон?
Идет пехота в штыковую,
но выносил ее не всяк,
кто голову обрел седую,
кто потерял себя и стал так-сяк.
Стояла страшная жара,
в которой смрадом мы дышали,
ведь много суток с поля боя
погибших тел не убирали.
Но чтобы немец отступал,
мы храбро бились как один,
и каждый мертвый там лежал
лицом на запад, на Берлин.
Июль двенадцатого дня!
Во встречном танковом сраженье
при превосходстве их огня
мы все-таки добились продвиженья!
Броня их танков толще вдвое,
орудья их с двух тысяч напролет
все наши танки пробивают,
а мы их — только на пятьсот.
Ротмистров под покровом пыли
две армии соединил,
чтоб наши немцев в упор били,
и тем Манштейна победил.
В тот день пошли мы в наступленье,
спасая села, города!
И битвы этой важное значенье
мы не забудем никогда!
Но ту историю святую
правители давно забыли:
за битву самую большую
даже медаль не учредили.
А документы надо бы поднять
(они в архивах сохранились) —
чтобы солдата подвиг показать
и чтоб потомки им гордились!
Кто уцелел в тот страшный бой,
тот не забудет никогда,
как шли к зловещей высоте
сто девяносто семь и два.
Ночной свершая марш-бросок,
на бой шли батальоны, роты,
бригада танков, самоходок полк
и несколько полков пехоты.
В ночи, без света, средь лесов,
забыв еду и сон забыв,
мы мчались в бой. И на рассвете
вошли в указанный район.
Граничил он с опушкой леса,
был в двух верстах от высоты,
здесь от врага были завесой —
лишь кроны леса да кусты.
Шел предпоследний год войны,
но враг здесь был сильнее нас,
а нам тщеславные чины
на сборы к бою дали час.
Бегом снаряды мы таскали,
заправить баки чуть смогли,
и кашу на ходу жевали,
о письмах думать не могли.
Комбриг построить приказал
и кой-кому вручил награды.
Потом пред нами выступал
без шлема комиссар бригады.
В лесу, в тиши волынской дали,
примерно речь звучала так:
«Уж если Ковель быстро взяли,
то высота для нас — пустяк!»
Но экипажи САУ, танков
от речи той не ликовали,
ведь мы итог от встреч с болванкой
получше комиссара знали.
Однако сотня боевых машин,
да и немало матушки-пехоты —
внушали шанс достичь вершин
и раздавить там вражьи доты.
Взвились зеленые ракеты,
все экипажи обнялись,
и, веря в добрые приметы,
в атаку смело понеслись.
Шли грозной силой на врага!
Гул танков! Грохот пушек! Пулеметов!
Все жерла их устремлены туда,
откуда немец бьет — на амбразуры дотов!
Залп самоходок грохнул громом,
из пушек высунув огни, —
и над немецкой обороной
взметнулись гейзеры земли!
Когда прошли мы с километр
с мечтой: успех атаки будет! —
взгремели залпы нам в ответ
огнем из множества орудий!
Враг в землю врылся, будто крот,
создав повсюду башенные доты,
и плиты кладбища сгодились им —
укрытиями для пехоты.
По нам хлестали пушки дотов!
Огонь орудий полевых!
Крошили сотни пулеметов
стрелков — уж павших и живых!
Нам было больно от досады,
что Главковерх не принял мер:
броне не устоять, когда снаряды
летят из «тигров» и «пантер».
Сгорел один наш танк! Сгорел другой!
Мы отступили поневоле:
абсурдно при такой броне лезть в бой
на ровном и открытом поле!
Мы отступили почти разом
через горящие хлеба,
пороховым дышали газом,
пекла нас сильная жара,
все мокрые от пота были
и, с жаждой выпить хоть глоток,
из лужи с кровью воду пили,
припав к земле, сквозь носовой платок.
Едва снаряды загрузили
и не успели все понять,
как тотчас нас оповестили:
«Не медля, снова наступать!»
В атаку шли мы осторожно,
ведь немец — мастер воевать!
Мы тоже били — исхитрялись как возможно,
но как с их сверхбронею совладать?!
Горели самоходки, танки!
Боль в сердце трудно было превозмочь,
когда огонь сжирал друзей останки —
а ты ничем не мог помочь!
Илья Горелик в первый бой
шел с чувством страха, волею-неволей.
Из башни выскочил горящий, но живой,
и догорел на хлебном поле.
А с Тереховым — силачом,
случилось то, что не бывало:
как будто рыцарским мечом,
и люк, и голову сорвало!
Прокофьев Алексей горел,
и все ребята с ним горели,
мой экипаж спасти хотел,
но в башне взрывы загремели!
И наши танки снова отступили,
и самоходки, и стрелки,
комбаты правильно решили:
«Напрасные потери велики».
И только мы снаряды загрузили,
«Взять высоту!» — приказ был отдан вновь,
что сильно всех нас рассердило —
на немцев и своих чинов!
Теперь атаковали мы с экстазом!
На максимальных скоростях!
Пренебреженье к смерти разом
огнем бесстрашия зажглось в сердцах!
Опять два наших танка подожгли!
Горит и самоходка Чубарова!
И горевали мы до глубины души —
нет, не могла душа принять такого!
Пытались взять крутые скаты,
но в трех местах на минном поле
взорвались танки и солдаты,
и вновь мы отступили поневоле.
Нас, остальных, лишь сумерки спасли,
у немцев затемнив прицелы,
а то бы всех они сожгли!
Так, к счастью, мы остались целы.
Мы возвращались в темноте,
оставив сзади смертельный полигон,
наполовину были рады,
войдя в исходный свой район.
В тот час нам привезли и ужин,
но было всем не до еды,
он был нам и не очень нужен
от роковой друзьям беды.
Обидно за погибших было,
и мыслей не было других,
и сердце горестно щемило
у всех пока еще живых.
Читая письма за погибших,
не знавших счастья отродясь,
от девушек, парней любивших,
мы плакали все, не стыдясь.
А к ночи прибыл комполка
на «виллисе» с телефонисткой Валей,
и упрекнул нас свысока:
«А высоту-то вы не взяли».
Лев Либман верен был себе,
о чем мы знали наперед:
трезв — «действовать по обстановке»
а если пьян — «давай, вперед!»
Не мог уснуть в ту ночь никак,
сдавило сердце, как жгутом,
и думал: если биться так,
бессмысленно все пропадем.
Мой был сильнейший экипаж:
три старшины и опыт боевой —
есть смысл идти на абордаж,
рискуя всем и головой.
Механик был умен и смел —
наш Яков, он один из всех старшин
три тысячи моточасов имел
вожденья боевых машин.
Сергея оба, я и Яша
имели все один порыв:
«На грань поставив жизни наши,
идем с рассветом на прорыв!»
Шла самоходка на врага
меж Кругелем и высотою,
неслась, как метеор, она,
зигзагом рыская по полю!
Фашист открыл огонь тотчас!
Рвались снаряды — слева! справа!
Все чаще встряхивало нас
от рикошетного удара!
А с ним и сполохи огня
мы видели во все прицелы!
Я насчитал их тридцать два!
О Господи! А мы — всё целы!
Как оставалось метров сто,
нервишки-то у немца сдали,
мы радовались как никто,
что разбегаться они стали!
Но тридцать третий был не рикошет
он пробил в лоб,
и самоходку так тряхнуло,
что даже двигатель заглох
и взрывом башню опахнуло!
Снаряд взорвался в правом баке,
я Яше крикнул: «Заводи!
И темпа не сбавляй атаки!
Прислугу с пушкою — дави!»
С команды, отданной в экстазе,
мотор наш, подчинясь, взревел,
и Яша шел на полном газе —
чтоб новый выстрел не успел!
Пока мы пушки подавили —
их, видно, был дивизион! —
к нам самоходки подскочили
и танков наших батальон.
И с ходу мы продолжили атаку
ударом группировке в тыл!
Жестокою была та драка,
враг, покорившись, отступил.
Он потерял здесь двадцать танков!
Мы — третью часть от их потерь.
Так, дерзким штурмом спозаранку
мы овладели высотой!
Лишь тут, подмогой запоздалой,
пришли бомбить Илы-вторые!
И возвратились мы на огневые.
И что ж увидели!
Бригада вся почти сгорела,
благодаря такой «заботе», —
лишь с пол-полка тут уцелело
и полк погибших был в пехоте!
Гнетет меня тоска за жизни
павших так предвзято:
ведь кто-то же звонил в Москву,
мол, высота давно уж взята.
Пусть будут в грех обречены
и поле с павшими им снится!
И всей историей страны
тот карьеризм им не простится!
Ревуцкий Павел храбро бился,
там был и Дворников Сергей,
в той схватке отличился Юрий
Ветушкин, вятских он кровей, —
все мы, забыв себя, фашистов били!
Но глухи, глухи были командиры,
и за такой жестокий бой
ведь никого не наградили.
Нам бой забыть тот невозможно
и павших боевых друзей,
их вспоминаю часто-часто
и горечь тех печальных дней.
Спите, други. В земле Волыни.
Такой уж выпал вам удел.
Но мы фашистов победили!
Мы победим и беспредел!
1995 г.
