… - А вы, Григорий Александрович? — Лели пожал руку старому человеку.
— Делайте, что надо, прошу! — умолял Григорий Александрович.
Высота осталась позади, дорога начала скользить в ущелье.
Григорий Александрович рванулся вперед, упал и закричал дико, страшно. Конвойные остановились, оторопев.
— А… а… аа! Не убивайте… не убивайте! Я жить хочу, я старый челов… ее., кк!
Солдаты начали пинать старика ногами.
Возле Спаи остался один, да и тот смотрел, как на земле бьется старикашка.
Спаи ударил гитлеровца в живот. Лели — другого, что бросился на помощь. Оба прыгнули в ущелье. Первая пуля догнала председателя колхоза Владимира Лели. Вторая прожгла Спаи руку, но он все-таки ушел и добрался до горы Татар-Ялга, где стоял пост бахчисарайцев.
Македонский бежал навстречу:
— Николай! Что за стрельба, что с тобой?
— Беда, командир! Сожгли деревню… убили Лели, а нашего бухгалтера с собой увели… — чуть ли не плакал Спаи.
Спаи рассказал, как нагрянули каратели, какой подвиг совершил старый бухгалтер, спасая жизнь другим.
— Выручать надо, командир! — умолял Спаи, стягивая жгутом руку выше предплечья.
Партизанка-повариха Дуся тоже слушала Спаи. Она смотрела в глаза командиру, но тот не замечал ее. После гибели семьи комиссара она стала неистовой. Бывало, пошлют ее на разведку, прикажут идти без оружия, Дуся все сделает, как было приказано, но, возвращаясь в лагерь, непременно подкараулит где-нибудь фашиста, швырнет гранату и наделает ненужного переполоху.
— Только на кухню! — рассердился комиссар.
Но с хозяйством у Дуси не ладилось: то каша пригорит, то от всей неприхотливой партизанской пищи такая горечь, что и на голодуху трудно ее прожевать.
Иван Иванович Суполкин жалел ее, пытался смягчить комиссара.
— Василий Ильич, карантин затянулся, а?
— Нет! — Черный несговорчив.
— Распроклятая у меня судьба, Ванечка! — ахала Дуся. Перебила несколько тарелок, которыми пользовалось командование, и долго плакала.
И вот стоит сейчас Дуся перед командиром, и в глазах у нее такая мольба…
— Что тебе? — Македонский повернул к ней голову.
— Пошли меня в Керменчик, старика жалко.
— Ты шуму наделаешь!
— Нет, командир! Нешто я не понимаю — нельзя!
— Тебя там знают?
— Ни одна гадина, на иконы помолюсь!
— Ну, смотри мне! Только узнай, что к чему, поняла?
Немцы сожгли в Лаках все постройки. Сгорели дома, ферма, клуб, сгорел сад. Все сожрало пламя.
Совсем недалеко от пылающей деревни, на скале, без шапки, с забинтованной рукой стоял Николай Спиридонович Спаи — потомственный житель деревни, которую на его глазах стерли с лица земли.
Спаи с гранатой бросился вниз.
— Стой! Назад! — Македонский всей тяжестью мощного тела навалился на партизана.
— Пусти, Миша! Я за старика дюжину в землю вколочу.
— Ты — партизан, забыл? — тяжело переводя дыхание, крикнул Македонский. — Только по приказу можешь действовать и… когда пошлют!
* * *
Деревня Керменчик вместилась в седловину гор между Качинской и Бельбекской долинами. От нее во все стороны расходятся узкие лесные дороги.
У полуразвалившихся стен древнего укрепления, откуда открывается незабываемый вид на Чатыр-Даг, со связанными руками стояли три лакских колхозника. Григорий Александрович, старенький бухгалтер, и два его товарища, по годам почти равные ему, вели себя мужественно, готовясь к своему последнему часу. Фашисты не узнали ничего о Лаках, о том, что рядом с деревней пребывал партизанский отряд.
Прозвучала команда. Белесый туман рассеялся. Трое пожилых людей смотрели на неоглядные дали. Голубело Черное море, на западе жил, дышал, боролся Севастополь.
Раздался залп…
Дуся, добравшись до Керменчика, узнала, что арестованных повели к развалинам крепости.
Дуся побежала: успеть, успеть…
Не успела: мимо нее прошли убийцы.
Вот и развалины, черная стена. Полицай-часовой с белой повязкой на рукаве.
На земле трупы колхозников.
Часовой насторожился, посмотрел по сторонам. Тихо. Полицай скрутил цигарку, чиркнул спичкой о коробок и… мешком свалился на землю.
Дуся отняла винтовку и прикладом прикончила немецкого прислужника. Два трупа она завалила камнями, а тело Григория Александровича, взвалив на плечи, понесла в лес.
На Лысой горе, откуда далеко видны степные просторы бахчисарайцы схоронили старого бухгалтера, которого знали как самого тихого человека на весь район.
Отряд Македонского вернулся в Большой лес. Два месяца отряд питался продуктами лакских колхозников. Двенадцать боевых операций возможно было совершить только потому, что в самую критическую минуту жизни отряда народ протянул руку помощи.
Спаи возглавил боевую группу лакских колхозников. Они остались партизанить в родных местах, с ними и неистовая Дуся.
В звонкий морозный вечер партизаны залегли у дороги, недалеко от мелового ущелья. Воспаленные глаза командира Спаи внимательно наблюдали за дорогой, которая вилась под ногами.
— Ты не ошиблась? — переспросил командир у Дуси.
— У верных людей узнала. Так и сказали: «Один длинный, хорошо говорит по-русски, а другой толстый, пузатый, с добренькой мордой». Они в Фоти-Сала вчера дорожного мастера пристрелили, гады!
Ждали больше часа.
Вдали показалась машина.
— Тихо! — Спаи предупреждающе поднял руку.
Машина приближалась на большой скорости, но поворот сделать не успела: ее догнала граната. Взрывом машину отбросило в кювет. Из нее раздалась автоматная очередь.
— А… аа!! Сволочи! Ложись, ребята! — Дуся с ходу метнула гранату.
Все! Собрали документы. Это были эсэсовцы, военные преступники фельдфебель Ферстер, немецкий офицер — агроном из Фрайдорфа.
Все эти героические и трагические события происходили под носом у Бахчисарая — центра второго эшелона манштейновской армии, штурмовавшей Севастополь, забитого штабами, карателями, батальоном полевых жандармов; Бахчисарая, где еще существовал пресловутый «Священный мусульманский комитет» — через год его разогнали за явным провалом демагогических приемов геббельсовских выучеников, — где по кривым переулкам несли свои белые бороды и белые чалмы выжившие из ума старцы, доставленные в Крым немецким обозом, где проститутки и торгаши гонялись за медными грошами скупых немецких лейтенантов, с педантичной аккуратностью считавших свои грязные полушки.
Дерзость Македонского, комиссара Черного, не побоявшихся держать целый отряд под Лаками — практически под самым Бахчисараем, — говорит об удивительной выдержке и потрясающей дисциплине огромной партизанской массы.
Это уже начиналась зрелость.
9
Тайные санитарные землянки!
В 1967 году шагаю я по урочищам Крымского заповедника и ищу то, что от них осталось.
Мягко шагается по палой листве, от пряного аромата кружится голова. Жужжат пчелы, первый гриб моргнул коричневой головкой. Ни дорог, ни троп. Девственная тишина. Никаких следов былых дней.
Да, природа и время — великие очистители. Вот буран подсек трехсотлетний дуб, свалил его на горный скат. И начинается! Работяги ветер, солнце, дождь, даже сам воздух — дружно накидываются на мертвое дерево. Иссушат его, испепелят, а останки смоют, и никакого следа от гиганта не останется.
Партизанская могила.
Мы хоронили наспех, а через четверть века останки находим на больших глубинах. Кто накидал столько земли на могилу?
Дождь потрудился, потоками нес землю с самой яйлы и доделывал то, что мы сделать не могли.
Для живых — живое!
Цепка человеческая память, особенно память сердца.
По одним лишь тебе известным приметам ты найдешь место, где была санитарная землянка, присядешь рядом на старый пень, и пойдут перед тобой лица, вспомнятся тебе имена…
Но не лица тех, кто лежал в полусумрачной землянке, страдая от ран, голода. Лица живых, кто дрался за каждого бойца до самозабвения. Кто отдавал другим все, что было у него.
Я вижу, как Аня Наумова поднимается от реки по крутой тропе с ведрами с водой; острые лопатки ее исхудалых плеч выпирают из-под вязаной кофты, аккуратно заштопанной на локтях. Глаза ее провалились, на губах синева, но в зрачках живой и упорный огонек.
Седая учительница Анна Василькова, подстриженная под делегатку конца двадцатых годов, подпоясанная широким мужским ремнем, худоногая, тащит, обливаясь потом, конину.
Партизанка нашего штаба Анна Куренкова, в кокетливой шапке из черного меха, глазастая, белолицая, сидит на корточках у реки, в ледяной воде полощет окровавленные бинты. От голода у нее кружится голова, и она частенько припадает к дереву, чтобы отдышаться.
Наши женщины!
Никто из вас из леса не сбежал, в беде товарища не бросил, в бою не струсил.
