Она вытянула ноги:
— Эх, Мишенька, как мне надоели эти тропы. Вот клянусь: останусь жива — и не взгляну на них.
— Еще как потянет сюда, — улыбнулся Михаил Андреевич, нацеживая из котелка кизиловый настой.
Полина Васильевна, обжигаясь, выпила настой, сладко потянулась:
— Часик отдохну, а потом снова ать-два. — Она поднялась, одернула гимнастерку и села напротив меня, Я чувствовал давно: она краешком глаз наблюдала за мной. Сейчас взгляд у нее был прямой, цепкий. — Командир Четвертого района?
— Так точно, Полина Васильевна.
— Как же вас угораздило: в штабе вшей развели?
— Были вши…
— А теперь?
— А теперь их нет!
— Раздевайтесь!
Я недоумевал.
— Побыстрее!
Категоричность потрясающая.
— Может, в другой раз, доктор?
Лицо ее посуровело, надбровные дуги круто изогнулись.
— Я сегодня прошла двадцать верст, мне сорок лет, и у меня ноги распухли, — сказала она с женской расслабленностью.
Не медля ни единой секунды, я стал снимать с себя гимнастерку…
Она внимательно осмотрела каждую складку на моей одежде, не пропустила ни единого шва.
Мне вообще на сей раз повезло: только вчера мы устраивали у себя баню. Куренкова выжарила всем нам белье, Оно было не ахти каким чистым, но опрятным.
Полина Васильевна искренне сказала:
— Большое вам спасибо.
— За что же?
— За жалость к моим ногам. Ведь я к вам топала, а вот теперь высплюсь. Миша, позволишь?
— Хоть трое суток!
— А что? И не проснулась бы. Мы, бабы, любим поспать!
Спала она ровно три часа и пошла в Алуштинский отряд.
Ждал ее там раненый партизан.
Ходила она из отряда в отряд, и все дороги дальние, то вверх взлетают, то с разгона падают в глубокие ущелья, — дальние и опасные.
Кто-то подсчитал, что доктор Михайленко за год партизанства прошагала путь, равный одной шестой длины экватора, на нее пять раз нападали фашисты. Но она словно была заворожена, и пули не задели ее.
Наш партизанский главный врач!
Вот один из ее госпиталей осени сорок первого года: комнатенка в три окна, посередине что-то похожее на лежанку, покрытое ковром.
Раненые. У одного пуля прошла под лопаткой и вышла ниже ключицы. В наших условиях — рана смертельная, но и парень и Полина Васильевна держатся уверенно, хотя у доктора, кроме рук своих, практически никакого хирургического инструмента, у парня в лице ни кровиночки.
У его соседа слепое ранение бедра, рядом тихо стонет другой с раздробленными фалангами пальцев, в углу мучается человек от водянки.
Оперировать надо на виду у раненых — другой крыши нет, ассистентов нет, анестезирующих средств тоже, инструмент примитивный…
Вот Полина Васильевна входит в комнатенку в белоснежном халате чистая, доброглазая, уверенная:
— Что, ребята! Рискнем, а?
— Начинай с меня, доктор!
Два дюжих партизана подхватывают раненого и кладут на лежанку — это и есть хирургический стол.
Полина Васильевна ко всем:
— Отвернуться и не мешать!
Команда выполняется беспрекословно.
— Спирт!
Раненому вливают в горло почти насильно двести граммов чистейшего ректификата — вот и весь наркоз.
Полина Васильевна обыкновенным перочинным ножом рассекает раневой канал, удаляет гематому, перевязывает сосуды.
Тихо в комнатенке.
Нам, немедикам, трудновато понять, какой в настоящее время совершается подвиг. Но он совершался, и цена его — человеческая жизнь!
— Следующего!
С заставы принесли на руках партизана Баранова, уложили прямо на старую кухонную скамью.
Темнеет. Освещение — пламя коптилок.
Быстрый осмотр свежей раны: перелом обеих костей правого предплечья, разрыв тканей — дыра сантиметров на десять. Состояние партизана шоковое.
И снова команда:
— Спирт!
Операция идет в зыбкой тишине, ломаемой скрежетом зубов.
И дни друг за другом сползают с кручи Бурлак-Коша в пропасть, над которой присел госпиталек…
В наше время и следа его не найдешь. Где-то рядом вытянулась туристская тропа, на поляне Международного молодежного лагеря раздаются разноязыкие речи. Бывают тут и немцы — восточные и западные. Никто не знает, какие страдания претерпевал наш человек тут, над срезанной кручей, которая маячит у всех перед глазами. Живые свидетели — лишь белоголовые сипы, что гнездятся на уступах Большой Чучели.
Я побывал недавно на Бурлак-Коше; развалившись на альпийском лугу, смотрел на сипа. И сип ответил взглядом: две огненные точки скрестились на моем лице, как лучи лазера. Может, сип узнал меня? Может, мы весной 1942 года видели друг друга? Жаль, что гордые птицы гласа не имут…
Госпитальные дни Полины Васильевны перебиваются дальними и ближними дорогами. Идет по ним немолодая женщина в черной кубанке, с длинной палкой в руке. А где-то на завороте Донги сидят партизаны у костра и складывают легенды о главном враче крымского леса.
Вот одна из них, услышанная в Бахчисарайском отряде.
— Знаешь, она, брат, больше гипнозом берет. Рана, понимаешь, в кулак во! Глянет на нее, а потом в глаза, снова на рану, и кожа почнет сживаться. Точно. Это докторша главный столбовой нерв заворожила, а он другие нервишки к себе тянет. И мышцы за нервами тянутся. Точно! Глянь на мою рану! Вишь, в кучу собралась, — парень задирает штаны.
Слушатели верят каждому слову. Один добавляет:
— И самогипноз! Чо, не бывает? А как докторша по сто верст махнет за день, а сама как огурчик, а? Она сама себя гипнозует…
Я однажды встретил Полину Васильевну на яйле. Проваливаясь по пояс в тающем снегу, мокрая с ног до головы, смертельно усталая, она буквально ползла к ялтинцам, чтобы спасти раненого партизана.
Полина Васильевна всегда хотела спать, ибо, как теперь стало известно, за год партизанской жизни в среднем в сутки спала всего четыре часа. Был такой случай: мы поднимались на крутогорье, и с нами шла наша докторша. Поднялись — а ее нет!
Нашли ее метрах в двухстах на тропе. Она мертвецки спала. Будили так и этак — никакого результата. Влили спирт — молниеносно открыла глаза:
— Задохнусь, черти!
Наш главный врач живет сейчас в Симферополе, и нет среди нас человека, который не отдаст ей земной поклон.
10
Румын Тома Апостол, или, как он сам себя называл, «туариш Тома», попал в Бахчисарайский отряд сложным путем.
Зимой 1942 года румынские дивизии дрались против нас в полную силу, многие солдаты еще верили немцам, в газетах писали о какой-то Трансднестрии с центром в Одессе, которую «союзники»-немцы «навечно отдали» под власть «великого вождя Антонеску». Прозрение пришло после Сталинградской битвы.
А пока румынские полки штурмовали Севастополь, их карательные батальоны ходили в горы и настойчиво преследовали партизанские отряды.
И все же отдельно взятый солдат-румын представлял для нас опасность вдесятеро меньшую, чем солдат-немец. Да и положение у него было второсортное. Румын занимал самую неудобную боевую позицию, отдыхал в домиках, которыми пренебрегали немцы, из награбленного получал крохи, одним словом, по всем статьям находился на положении пасынка.
И конечно, солдат не знал, во имя чего он обязан класть свои косточки на чужой земле.
Румынские офицеры пьянствовали и были старательны только в одном: в грабеже.
Солдат вынужден был думать о себе, о своем животе, как-то приспосабливаться, самодельничать, действовать по своему разумению.
Ефрейтор Тома Апостол всю жизнь брил чужие бороды, любил, как большинство парикмахеров мира, всласть поболтать, был склонен даже к некоему философствованию.
Война была не по нем, и он делал все, чтобы ни разу не выстрелить из карабина, который таскал с полным пренебрежением.
В Лаки он попал квартирьером, но начал со знакомства с сухим каберне. Налакался с первого часа и продолжал пить до той поры, пока напудренный капитан на глазах всего села не отлупил сержанта — начальника Томы.
Тома по виду присмирел, постарался быть подальше от глаз капитана. По какой-то случайности Апостола поселили в доме председателя колхоза Владимира Лели.
Лели был наблюдателен и сразу же разобрался в тихом ефрейторе, понял: такой зла никому не причинит, разве обстоятельства заставят. Он пригрел Тому, накормил, напоил.
А тут еще открытие: Тома знал греческий язык. Лели — грек. За ночь было выпито ведро сухого вина, и Тома говорил столько, что можно было буквально утонуть в его краснобайстве. Но Лели был доволен: ефрейтор, оказывается, бывал во многих городах Крыма: Симферополе, Ялте, Феодосии, Бахчисарае, у него отличная память. Все это может пригодиться партизанскому штабу.
Мы готовили очередную информацию для Севастополя, нам нужен был «язык»-румын: надо было узнать о многом, что касалось румынского корпуса, его тылов, жандармских формирований.
