«Ну ладно, потом еще попробую».
…С детства полюбившаяся степь была хорошо знакома и понятна Борубаю и как пастбище, и как поле охоты. Ему были знакомы чувства и охотника, и пастуха, охраняющего стадо от сильного и осторожного зверя. И теперь эти два противоположных опыта объединились в единое стремление — обмануть, выжить и выйти к своим. Он все время шел так, чтобы ему было видно как можно дальше. Шел открыто и не боялся. Успевал увидеть и услышать врагов раньше, чем они его. Сверчкову поведение командира казалось странным, похожим на колдовство. Но на самом деле ничего загадочного не было. Степь была для Борубая родным домом. Он все время искал и ждал врага, и это позволяло ему видеть первым… И только когда солнце упало на край степи, а даль из розовой превратилась в темно-синюю, летчик разрешил себе и стрелку отдых.
— Хватит мышковать [20], пора и отдохнуть, а то в темноте напоремся на кого-нибудь. Спать будем по-заячьи, так спокойней.
— Разве тут уснешь. Что значит по-заячьи?
— Спина к спине и на бугорке: теплее, видно и слышно.
— Я буду дежурить.
— Не надо. Я все услышу с закрытыми глазами.
— А если сцапают?
— Ничего не будет. Раз до сих пор нас не гоняли, то ночью не будут. На следе никого нет.
…Недоспанная накануне ночь, волнения двух вылетов, не менее чем 20-километровый пеший и голодный рейд по немецким тылам сломили бодрствование летчика — Борубай уснул… Он смежил веки только на одно мгновение. Закрыл и открыл, но увидел уже утро. Разбудили самолеты. Под пронзительно-синим куполом утреннего неба неторопливо гудели три косые линейки пеленга [21] «илов». А выше, как мальки в воде, ходили истребители. Толкнул стрелка и лег на спину, чтобы лучше было видно небо.
— Чей-то полк идет. Опять, наверное, на аэродром… Не наши. Мы таким кособоким строем не ходим. Видишь, все самолеты справа от ведущего. Командир может разворачиваться только влево, а вправо маневра нет. Передние самолеты не могут помочь огнем задним, левый — самому правому. Кто-то придумал же такую дребедень, а теперь люди мучаются… Ждать возвращения будем?
— А кто их знает, где они обратно пойдут. Это сытому можно ждать. У нас же «кишка кишке кукиш кажет».
— Чудак, натощак легче бежать. Сытый зверь лежит или спит, а голодный бегает. Так и мы.
— Ладно уж Мы все же человеки… Давай командуй.
— До речки километров пять, может, семь осталось. Теперь, наверное, больше ползти будем. Фрицы тут чувствуют себя в полной безопасности: впереди вода, оборона на высоком лесистом берегу. Их спокойствие нам на руку.
…Перебежки, переползания и переходы прошли удачно. Солнце было еще высоко в небе, когда Борубай уловил запах и свежесть воды. Теперь надо было посмотреть за врагом — разведать спуск к реке: «Не возят же на передний край воду из тыла. А если так, то где-то есть тропинка, по которой ночью ходят к речке. Где бы я ее себе оставил? С самого крутого бугра или из низинки, из овражка? Наверное, из овражка. И землянку бы в нем вырыл — работы-то наполовину меньше, а жить безопаснее».
Солнце жгло. Язык и губы стали сухими, шершавыми, руки и коленки саднили. Но Борубай все полз и полз вдоль предполагаемого переднего края, выискивая подходящее место. Наконец в низинной поляне он увидел две ручные тележки с бочками на них, а рядом дымившую походную кухню. От бочек тропинка дугой сбегала в лес, падающий под уклон. Вдоль лесного прогала тянуло ветерком… Выход к воде найден. Но река для летчика была и близкой, и бесконечно далекой. Где-то там, у конца тропки, обязательно будет охранение. За берегом всегда смотрят. И во всех сомнительных случаях его освещают и простреливают. А если еще есть собака?
— Сверчков, вот она, «дорога жизни». Только не всегда прямая дорога короче кривой. Может, еще поищем?… Только ползать тут тоже небезопасно.
— Лучше наверное, командир, тут отсидеться. Сколько можно высматривать и выжидать? Может, они за водой и не ездят.
— Может, может. Знать бы, что на том конце тропинки: колючая проволока, блиндаж, окоп, дзот? Какие-нибудь рогульки с развешанными банками выставляют на ночь? Тронешь, и зазвякает эта гадость… Хорошо бы туман перед утром.
— «Да ночку потемней».
— Не зубоскаль. Нас не так уж много через фронт к своим вышло.
— А чего плакать раньше времени. Люди на смерть с песней ходят, а мы к дому пробиваемся.
— Я не за слезы. Шутливое настроение может привести к потере осторожности… Значит, остаемся здесь? Я изучаю тропу, а ты наблюдаешь за тылом.
…Два лагеря, тайный и явный, жили каждый своей жизнью. Фашисты вели себя так, как будто в сотнях метров от них и не было линии фронта; в тайнике летчиков была тишина, постоянная настороженность, нервы натянутые, как струны. От неподвижности мышцы окоченели. Тела от волглой земли прозябли, и все чаще их била непроизвольная дрожь. Хотелось быстрее темноты и действия.
Наконец солнце закончило свой дневной круг по небу. И голубой цвет в седлообразном развале берега пропал. Небо на востоке загустело до черноты. Она стала разливаться по всему небосводу. Появились звезды. Но они не освещали землю, а давали лишь возможность людям увидеть окружающий их огромный мир бескрайности и сличать с ним свои устремления.
Темная тишина, разрываемая взлетами осветительных ракет и дежурными пулеметными очередями, волнами накатывалась на длинные и томительные минуты ожидания. Темнота, пропахнув лесом и дымом кухни, все больше наполнялась нетерпением пилота и стрелка, с которым пока еще справлялась их осторожность.
Борубай ждал: «Если не завтра, то сейчас фрицы поедут за водой. Тянуть им время нет никакого расчета, ночь-то короткая. Нам же переходить надо или как можно раньше, или перед самым утром. Сейчас еще ночной настороженности мало, а на рассвете появится сонливость».
— Сверчков, разуваемся: идти будем тише и плыть — легче. Подождем еще полчаса… Пойдем — ты по правой, а я по левой стороне тропы.
— Понял, командир.
…Послышалось движение. Потом в отсвете далекой ракеты появился качающийся призрак на колесах. Послышался тихий гортанный разговор, и мимо прокатилась тележка. Оси были хорошо смазаны, и колеса вращались неслышно. Прозвучало несколько непонятных слов, и в воздухе остался только звук шагов.
Борубай успокоился: «Без фонарей идут, не рискуют ими пользоваться. Это уже удача».
— Пошли следом, только не оступись.
Двигающихся впереди было не видно. Выручал доносившийся ритм движения. «Спасибо кованым сапогам да широким голенищам, а то хоть пропади… Ага, пост. Разговаривают… Поехали дальше. Часовой стоит справа, значит, надо идти за левыми деревьями. Только бы не мины».
По-прежнему у реки, где-то сбоку от тропы, в небо изредка взлетали осветительные ракеты. «Что же лучше? Ложиться на землю, когда она светит, или стоять, где застала? Осматривать местность или зажмуривать глаза, чтобы потом, когда она потухнет, можно было сразу идти вперед». Но сколько Борубай ни пытался уловить момент свечения, ничего из этого не получалось. Ракета всегда оказывалась в небе неожиданно и притягивала взгляд своей яркостью, а потом он ничего не видел внизу. Сначала было страшно, но они заставили себя не падать на землю, пока дрожащий свет освещал землю. Неподвижность была менее заметна среди деревьев, нежели суматошное падение неизвестно на что. Чувство страха, что тебя видят отовсюду, постепенно прошло. Надо было рисковать: лучше стоять, прижавшись к дереву, и постараться что-то увидеть вокруг себя, нежели ползти подобно кроту.
…Летчик забрал стрелка на свою сторону. Отошел с тропы на шаг в лес. Дальше уходить было опасно: можно заблудиться и подорваться. Шли, держась за руки, след в след. Борубай поднимал ногу и, прежде чем поставить ее, голой ступней долго ощупывал, что лежит на земле. Иногда наклонялся и рукой готовил место для ноги.
