Они шли впереди, Надя быстро перебирала стройными ножками, мастер топал сапожищами по лужам, вот Надя повернула к нему голову и что-то сказала. Он ответил, Надя засмеялась.
Ну что ж, мало ли знакомых у нее на заводе. Сейчас пройдут через будочку проходной — и повернут в разные стороны, и тогда он, Козырев, догонит Надю. Но, выйдя из проходной, он увидел, что те двое продолжают идти вместе — пересекли Октябрьскую, повернули на Аммермана.
Козырев остановился, закурил. Он не школьник, чтобы красться тайком, пылая ревностью, за соперником, уводящим девушку. Вспомнилось вдруг: на похоронах Александры Ивановны этот малый — ну да, точно, этот самый — стоял напротив и глядел на него, Козырева, ненавидящим взглядом. И еще вспомнил: Иноземцев на днях рассказал о своем разговоре с этим мастером… как же его звать?.. На «Ч» как-то… Рассказал, что мастер обещал «поскорее вытолкнуть в море». Теперь эти слова вроде бы наполнились иным смыслом. Дескать, нечего тебе, капитан-лейтенант Козырев, околачиваться на берегу…
Между тем Речкалов и Надя, не заметив Козырева, шли по улице Аммермана, мирно беседуя. Уже не первый раз у них так было, что встречались в столовой за ужином, а потом Речкалов шел ее провожать и заходил в дом — всегда находилась там какая-никакая работа, что-то починить, подмазать, покрасить. А то и просто посидеть без работы, чаю попить. Надя ничего против не имела. Спокойно ей было с Речкаловым.
Они шли по выщербленным неровным плитам тротуара, вечер был тихий, без стрельбы. Надя про Олю Земляницыну рассказывала — как прибежала к ней Олечка, дай, говорит, Маяковского, ее в самодеятельность записали и велели к праздникам выучить «Стихи о советском паспорте». Она, Надя, стала искать, была ведь до войны у нее книжка Маяковского, но не нашла. Так вспомнила по памяти, а Олечка записала.
А Речкалов невпопад сказал про Кузьму, соседа по квартире, как он совсем почти что свихнулся, выйдет в коридор и давай мочиться на дверь.
— Ой, что ты? — удивилась Надя.
— Мочится и блажит, ругается… тетка его подкурятина…
— Тетка подкурятина! — улыбается Надя. — Что это — подкурятина?
— Ну, так говорят… Ты «Князя Серебряного» читала?
— Нет. А что?
— Хорошая книжка. У меня есть, могу тебе дать.
— Принеси, Коля. Давно я ничего не читала, — говорит Надя, помолчав. — Раньше много читала, в библиотеку бегала, а теперь…
Теперь, думает она, я обматываю якоря электромоторов, а по вечерам слушаю тети-Лизину болтовню. И ничего не жду больше… И не читаю… Жизнь ведь совсем не такая, как в книжках. В книжках — красивые чувства, любовь… А на самом-то деле ничего нет, кроме работы и вот этой улицы, по которой каждый день, каждый день…
Она встрепенулась, услышав произнесенное Речкаловым слово «Гюйс».
— Что ты сказал?
— Я про Кузьму этого, Перфильева, — повторяет Речкалов. — Сосед, мичман с «Гюйса», поймал Кузьму, как он на его дверь, значит…
— А «Гюйс»… не в море разве? — тихо спрашивает Надя.
Зря я это, с досадой думает Речкалов. Зря «Гюйс» упомянул. Тоже, распустил язык… болтун…
— Пришел на днях, в доке стоит.
Вот и Надин подъезд. Они останавливаются. Каждый раз, когда он ее провожает, вот такая получается небольшая заминка.
— Зайдешь? — приходит Надя ему на помощь.
— Если разрешишь.
Лиза в это время обычно уже дома. Обычно они пьют втроем чай, беседуют, Лиза шитьем занимается. Чего-то она Речкалова невзлюбила. «Каменный какой-то», — говорит, когда Речкалов уходит. «Будто из чугуна его отлили, — говорит. — Зачем он тебе, Надюша?» — «Хороший он», — отвечает Надя. «Хороший! Вон кочерга стоит, она тоже хорошая. Разве человек только для пользы нужен? Надо, чтоб легко с ним было… интересно… чтоб тебя к нему так тянуло, что спасу никакого…»
А сегодня Лизы не было дома. То ли задержалась на работе в ОВСГ, то ли к Нюрке, подруге своей, ушла, — мечтает пошить себе бурки для зимы, а Нюрка в военторговском промкомбинате работает и обещает помочь. Лиза и ей, Наде, хочет схлопотать бурки. Некоторые женщины в городе носят такие — верх фетровый, белый, низ кожаный, желтый… Хорошо бы, конечно…
Немного смущена Надя тем, что Лизы нет дома. Ну, ничего.
— Садись, — говорит, — я чай вскипячу.
Сел было Речкалов за стол, поводил пальцем по полустершемуся узору на клеенке, но не сиделось ему что-то. Вышел в коридор, поглядел на прибранную горку битых кирпичей возле двери в чернышевскую комнату. Перевел взгляд на Надю, разжигавшую в кухне плиту. Как это у людей просто получается — подойти, обнять (думает он), а на мне будто кандалы…
Шагнул в кухню — будто самого себя за шиворот взял и втащил силком. Оказавшись рядом с Надей, нагнувшейся к плите, остановился в нерешительности.
— Надя, — сказал, разжав твердые губы.
Та мигом повернулась к нему, и что-то мелькнуло в ее серых глазах, будто тень от пролетевшей птицы. Что-то она уловила, должно быть, в речкаловской растерянности и насторожилась.
А он уж и на попятный.
— Я, знаешь, что хочу? Пролом, — мотнул головой на чернышевскую комнату, — досками зашить. А то ведь зима скоро.
— Ой, Коля, хорошо бы как! — воскликнула она.
С этим проломом от крупного снаряда ужасная была морока. Писала Надя в райисполком — приходили оттуда, смотрели, соглашались, что надо ремонтировать. Да и как не согласиться, если дыра во какая и через нее в квартиру и дождь хлещет, и скоро снег понесет. Но вот беда: нехватка стройматериалов в Кронштадте. Израсходовали то, что было, на срочные аварийные нужды, а подвоза новых материалов давно уж нет. Да и рабочих рук не хватает… Блокада…
— Коленька, сделай! — обрадовалась Надя. — А то ведь все погниет в квартире от сырости, от снега.
Следом за Надей Речкалов входит в комнату. Тихо тут, в окно глядит синий вечер, свет еще не зажжен. Вот бы и хорошо в полутьме этой подойти, обнять осторожно… шепнуть слова какие-то… Ну, какие они бывают, слова?..
Он шагнул неудачно, налетел на угол дивана, коленом ударился — как раз на ту ногу пришлось, на которой прошлой зимой было растяжение жил.
А Надя быстрой тенью скользнула к окну, дернула шнур, и черный рулон плотной светомаскировочной бумаги пошел, разматываясь и шурша, книзу. Щелкнул выключатель. Оранжевый матерчатый абажур наполнил комнату неярким светом.
— Садись, Коля, — сказала Надя. — Скоро чай вскипит.
Но сесть Речкалов не успел. Коротко и резко прозвенел звонок. Лиза, наверно (подумал Речкалов), эх, не вовремя пришла, теперь жди другого случая… Но, взглянув на Надю, он вдруг понял: не Лиза звонит. Да и чего ей звонить — у нее, ясное дело, имеется свой ключ…
Надя стояла бледная, глаза потемнели и расширились, руки вцепились в спинку стула. Будто гром грянул у нее над головой.
— Я открою, — сказал Речкалов, и тут опять раздался звонок.
— Нет! — Надя встрепенулась. — Я сама.
Побежала открывать. Речкалов тоже вышел в коридор, освещенный голой подслеповатой лампочкой. Он уже знал, кого сейчас увидит…
Капитан-лейтенант Козырев, потоптавшись у проходной Морзавода, решил было возвратиться на корабль. Однако что-то ему мешало повернуть назад. Не хотелось признаваться самому себе, что душу жгла ревность. Да нет, чепуха… не может быть, чтоб эта девочка… Да это ж друг ее отца (вспомнил он вдруг)! Ну, точно, в Таллине был он с Чернышевым в прошлом году, в августе… Как раз год тому назад, когда мы принимали на борт части прикрытия. Эти двое, Чернышев и… как же его… тоже на «Ч» как-то… лезли напролом сквозь строй бойцов. Друг отца, друг семьи — ага, Речкалов, вот как! Надо же, а казалось, что на «Ч».
Из проходной высыпала бригада Мешкова, что меняла на «Гюйсе» издырявленные, помятые листы наружной обшивки. Один из них, прыщавый, с дерзкой улыбочкой, вытянулся, проходя мимо Козырева, и дурашливо отдал честь, растопырив пятерню у виска. Дружки его засмеялись. Вот же мелочь пузатая — ну, не пузатая, конечно, а отощавшая. В сущности, пацаны, не доигравшие в детские свои игры…
Перекликаясь голосами, часто дающими «петуха», потопали в Северные казармы, в общежитие.
Тут-то и решил Козырев: пойду.
Заставляя себя не спешить, шел по темнеющей улице — главной своей улице в славном городе Кронштадте. Миновал баню. Подходя к хорошо знакомому подъезду, увидел: на втором этаже в окне Лизиной комнаты опустилась светомаскировка и пробилась в левом ее боку узенькая полоска света. Непорядок это. Надо будет сейчас…
Не спеша поднялся наверх, позвонил. Тихо за дверью. Что это… почему Надя не идет открывать? Опять ожгло Козырева. Нетерпеливо снова ткнул в желтую пуговку звонка.
Быстрые шаги в коридоре. Надя отворила, ему в глаза бросилась ее растерянность. Она стискивала на груди отвороты жакетика, ежась от ударившего из двери сквозняка. В коридоре Козырев увидел Речкалова. Медные его скулы (такое было мгновенное впечатление) блестели победно.
