Быстрые шаги в коридоре. Надя отворила, ему в глаза бросилась ее растерянность. Она стискивала на груди отвороты жакетика, ежась от ударившего из двери сквозняка. В коридоре Козырев увидел Речкалова. Медные его скулы (такое было мгновенное впечатление) блестели победно.
Все, все, к чертям, пронеслось у Козырева в голове.
Он сказал, холодно осклабясь:
— Шел мимо, вижу — маскировка у вас пропускает свет, исправьте.
И вышел твердыми шагами, захлопнув за собою дверь.
Три недели не утихали в доке лязг железа, пулеметный стук пневматических молотков, сухой треск электросварки. Пока корпусники ставили новые листы обшивки, слесаря из механического цеха выправили, отцентровали правую линию вала, отремонтировали рулевое устройство. В конце сентября «Гюйс» вывели из дока и поставили у заводской южной стенки. Оставалось привести в порядок двигатели.
За это время на корабле произошло два события. Первым был уход Уманского. Еще перед началом войны рекомендовал Балыкин переаттестовать Уманского из медиков в политработники, и соответствующие бумаги пошли в политуправление флота. Движение бумаг, однако, застопорилось — не потому, что недостоин был Уманский такой чести, а потому, что не до Уманского было в первые военные месяцы. В мае о нем вспомнили — вызвали его кадровики, а потом и начальник Пубалта. И уж решена была переаттестация, но — после того, как он, Уманский, отплавает кампанию.
И вот теперь пришел приказ: Уманского из военфельдшеров произвели в политруки и назначили военкомом на базовый тральщик «Шпиль» — однотипный корабль из другого дивизиона. Перед его уходом провели партийное собрание, Уманский отчитался за истекший период. Маленький, с тонкой шеей, торчащей из широковатого воротника кителя, с новыми нашивками — золотыми с красным просветом — на рукавах, он говорил, строго оглядывая собрание:
— Вся работа была нацелена на воспитание ненависти к врагу…
Он говорил:
— Последний бой показал, что экипаж подготовлен к выполнению боевых задач любой сложности. Все коммунисты и комсомольцы действовали грамотно и храбро на боевых постах…
Он упомянул комсомольца Плахоткина, павшего в бою смертью храбрых. (Ах, Плахоткин Костя, смешливый маленький сигнальщик с большим биноклем на груди, недолго ты прожил на свете, лег в каменистую землю острова Лавенсари, и грянул над ранней твоей могилой винтовочный залп, и полетело в тихий город Муром, что на высоком берегу Оки, письмо, на которое прольются слезы твоей матери и сестер…)
Он говорил:
— Мы приняли в члены партии товарищей Козырева и Фарафонова, а в кандидаты — Толоконникова, Кобыльского и Ржанникова. Но база роста у нас еще большая. Считаю на очереди дня вовлечение в ряды партии товарищей Слюсаря, Иноземцева, Галкина, Тюрикова…
Парторгом вместо Уманского избрали мичмана Анастасьева. А спустя несколько дней появился на корабле новый военфельдшер — двадцатилетний мальчик по фамилии Толстоухов, только что прошедший стажировку в Кронштадтском военно-морском госпитале. Был он стеснительный, с круглыми и румяными, вопреки блокаде, щеками. Козырев из беседы с новым фельдшером вынес впечатление, что он недалек, но старателен. Очень нажимал командир на содержание корабля в чистоте («Ваш предшественник, — говорил он, — много для этого сделал, и я хотел бы, чтобы вы…»). Балыкин тоже беседовал с Толстоуховым и, выяснив, что тот на кораблях ранее не служил, велел хорошенько изучить устройство корабля.
За ужином Слюсарь присматривался к румяному мальчику-фельдшеру, не поднимавшему глаз от тарелки, а потом обратился к нему.
— Тебя как зовут, медикус?
— Григорий, — ответил тот, робея, но не переставая есть.
— О! Тезка мой, значит. Это хорошо, — одобрил Слюсарь. — А на камбузе ты уже был? Нет? Вот это хуже, — покачал он озабоченно головой.
— А что такое? — спросил Толстоухов, искоса взглянув на Слюсаря.
— Да понимаешь, Григорий, твой предшественник не успел выписать для камбуза чурок. И теперь нечем плиту топить.
— Чурок? — неуверенно переспросил фельдшер.
— Березовых чурок, — кивнул Слюсарь. — Ты сразу после ужина выпиши требование. Проси побольше, кубометров шесть, а то их уходит много, не напасешься.
Толстоухов с хорошим аппетитом ел омлет из яичного порошка, не поднимая ресниц и не замечая усмешечек на лицах командиров. Он знал, конечно, что камбуз входит в круг его обязанностей, но не имел представления, как там топится плита. Может, и верно чурками? Только почему именно березовыми?
— А кому надо требование писать? — спросил он.
— Штурман шутит, товарищ Толстоухов, — прервал Слюсареву потеху Балыкин. — Плита на камбузе электрическая. А вы, штурман, чем смешочки разводить, помогли бы лучше новому товарищу ознакомиться с устройством корабля.
Со штурманом и случилось второе происшествие на «Гюйсе».
Уже был подготовлен приказ о назначении старшего лейтенанта Слюсаря дивизионным штурманом — ждали только на «Гюйсе» его преемника. Практически же Слюсарь уже исполнял, по указанию Волкова, обязанности дивштурмана. Мотался по тральщикам дивизиона, проверял боевую подготовку, состояние электронавигационных приборов, корректуру карт. Стал частенько навещать на бригаде торпедных катеров своих дружков по выпуску, и не обходились эти визиты без глотка-другого спирту. Однажды, выпив там, на базе Литке, отправился Слюсарь с двумя друзьями-катерниками в Дом флота, где в тот вечер имел быть концерт артистов Ленинградской музкомедии. Как-то получилось, что в Доме флота в толкучке Слюсарь отбился от приятелей. Сходил в гальюн, а потом встал на втором этаже, у лестницы, и громко, строго объявил: «Приготовьте документы для проверки!»
Поначалу поднимавшиеся по лестнице командиры и краснофлотцы приняли это всерьез — совали Слюсарю удостоверения, краснофлотские книжки. Тот, начальственно насупясь, заглядывал в них, кивком разрешал проходить. «Ваши документы!» — протянул он руку к следующему и тут же, подняв глаза, отдернул руку как от горячего: перед ним стоял худощавый капитан первого ранга, в котором Слюсарь узнал командира своего соединения — Охраны Водного района. Было бы лучше быстренько ретироваться, смешаться с толпой. Но не таков был Слюсарь. «Проходите без проверки», — сурово сказал он командиру ОВРа, а у самого, между прочим, похолодело в животе. «А кто вас тут поставил?» — спросил командир ОВРа, уловив в Слюсаревом дыхании отчетливый дух плохо очищенного спирта. И уже бежал сюда старший политрук из штата Дома флота, а за ним поспешал и сам начальник Дома — маленький, пожилой, с голым черепом, полковой комиссар. Тут и дружки-катерники подоспели, пытались увести Слюсаря — какое там! В него вцепилось начальство, полковой комиссар нервно выкрикивал — почему? кто такой? как посмел? — и теперь у Слюсаря потребовали удостоверение личности, и командир ОВРа был неприятно удивлен, обнаружив в самозваном проверяльщике штурмана одного из подчиненных ему дивизионов.
На следующее утро командир ОВРа вызвал комдива Волкова и, брезгливо морщась, рассказал о вчерашней пьяной выходке старшего лейтенанта Слюсаря.
— Это тот самый, которого вы берете штурманом к себе на дивизион? — спросил он. — Ничего себе штурманец! Хорошо, что я еще не подписал приказа. Как вы своих офицеров воспитываете, товарищ Волков?
Он употребил слово «офицер» — еще непривычное и царапающее слух, но понемногу входящее в употребление.
Разъяренный Волков немедля отправился на Морзавод, где у южной стенки стоял «Гюйс». Тут в командирской — бывшей своей — каюте дал выход гневу, клокотавшему в горле.
— В море вас держать без передыху! — кричал он, вышагивая по каюте, в то время как Козырев выжидательно помалкивал. — Разучились прилично вести себя на берегу! Мальчишки, грубияны! Что будем делать со Слюсарем, я вас спрашиваю?! Под суд отдать, едри его кочерыжку! Ну, что молчите? — накинулся на Козырева.
— Жду, когда кончите говорить, товарищ комдив, — твердо сказал тот. — Слюсаря вы сами знаете. В море безупречен, а на берегу чудит. Его на корабле надо держать. Сами же взяли его на дивизион…
— Ишь, как повернул! Выходит, я виноват, так?
— Я этого не сказал…
— Еще бы ты сказал! А я считаю, командир, что ты воспитанием своих офицеров не занимаешься! Им прямо-таки море по колено! Что у тебя сейчас запланировано?
— Командирская учеба. Изучение немецкого минного оружия.
— Передвинь на полчаса. Созвать совещание офицерского состава. Мое сообщение о Слюсаре. Сам будь готов выступить. А сейчас — давай его сюда! И Балыкина позови.
Спустя несколько минут, постучавшись, в командирскую каюту вошел Слюсарь. Странно перекосив брови — так, что одна опустилась, а другая взлетела почти до края черной и блестящей, как кузбасс-лак, шевелюры, — он вытянул руки по швам и отчеканил, уставясь на Волкова:
