— А-а! Вояки! — говорил он ехидно и на ходу расстегивал кобуру. — Ну-ка, дайте мне хоть одного гада кокнуть! — Он подошел к пленным и, грозя пистолетом, стал вытаскивать одного, другого в сторонку, но те упирались, жались друг к другу. И тут, преодолев мост, на площадь поднялся еще один пленный. Шульгин увидел его, подбежал к нему, закричал:
— Хенде хох!
Тот, ничего не понимая, поднял руки, поглядывая то на своих, то на курсантов.
— Ну что, гад, отвоевался? — все с той же ехидной улыбочкой спросил Шульгин.
— Нихт ферштеен…
— А я тебе сейчас… твою мать, все объясню! — И Шульгин стал тыкать стволом пистолета ему в грудь. — А я вот тебе сейчас капут сделаю. А? Трясешься, гад?
Неизвестно, чем бы кончилась эта сцена, если бы не комбат. Увидел, закричал строго:
— Капитан, вы что, с ума сошли? Оставьте пленного!
Шульгин обернулся, посмотрел на комбата с улыбочкой.
— А ты на меня, майор, не кричи: я ведь не курсант.
— Попрошу вас не «тыкать»! Извольте соблюдать субординацию! — Майор был разъярен. Гнев душил его, и он, переждав паузу, спросил: — Вы где были вчера вовремя штурма крепости?
— Я выполнял особое задание.
— Какое?
— По этой части я вам не подчинен и не обязан докладывать.
— Да, поторопился я со званием. Вы, оказывается, не только трус, но и лжец! Я разговаривал с майором Крыловым — никто не давал вам никакого особого задания. И вообще он возмущен такой вашей активностью. Мне тоже вы плохой помощник. Так вот, капитан. Как заместитель — такой вы мне в батальоне не нужны. О вашем поведении я сейчас же доложу командиру полка, — майор повернулся и быстро ушел, нервно подергивая раненым плечом.
— Эх, капитан! — проговорил кто-то из группы курсантов. — Если ты такой горячий и так ненавидишь немцев, надо было вчера приходить к крепости: ух, навоевался бы!..
Шульгин в ответ только головой недовольно повел, повернулся и пошел прочь.
На другой день Шульгина в батальоне уже не было.
Майора Кирьянова Гурин застал в штабном подвале, в своем отсеке. Он укладывал бумаги в железный ящик, но, увидев Гурина, прекратил это занятие:
— Ага, явился!.. Давай-ка собирай все вещи. И бумаги Бутенко — тоже… Теперь тебе придется взять на себя и хозяйство парторга…
— Как парторга? А что с капитаном?
— Ты разве не знаешь? Ранило его… Тяжело… В госпиталь отправили еще вчера…
— Ранило?.. Я видел его в траншее. Прибежал — про Кутузова рассказывал.
— Да, видел и я его… Бегал, дух поднимал… — Майор прошелся задумчиво по узенькому подвальному отсеку, остановился. — Жаль капитана. Хороший был мужик. Смелый и душевный…
«Очень жаль… Мне особенно будет недоставать его: он был проще майора, доступнее; мне было с ним легко…»
— Н-да… — вздохнул майор. — На вашем участке тоже, говорят, не легко было?
— Да… Минометами так дубасил…
— Землин рассказывал: не легко… — Он помолчал. — Так что присматривай и за партийными делами… Пока пришлют нового парторга…
_______
Батальон вернулся в лагерь.
А неделю или полторы спустя, забежав по делам в штаб батальона, Гурин застал там непомерно надутого Кузьмина и необыкновенно веселого начальника штаба. Вокруг писаря на столе вровень с его головой лежало несколько стопок аккуратно нарезанных бланков, и он, высунув язык, заполнял их. На приветствие Гурина Кузьмин никак не ответил, разве что еще ниже склонил голову и еще усерднее стал что-то писать. Капитан Землин, наоборот, увидев Гурина, заулыбался, вышел из-за стола, потирая руки:
— Ага, комсорг. Кстати пришел!.. Ну-к, Кузьмин, дай-ка его бумагу!
— А я ему еще не выписал. Пусть сам себе надпишет, — и, сняв с одной стопки листок, он положил его на край стола.
— Кузьмин! — построжал капитан. — Нехорошо!
Гурин хотел было посмотреть, что там за бумага такая, но капитан заслонил собой кузьминский стол и отстранил его рукой:
— Стой. Стой на месте. — И, подойдя к Кузьмину, подложил листок ему под нос: — Ну-к, самыми красивыми буквами нарисуй ему!.. — Капитан ногтем большого пальца пригладил усы.
— Вот еще! — ворчал Кузьмин. — Мне вон сколько надо их выписать! Будто сами неграмотные…
— Пиши, пиши, Кузьмин, не балуй!
Кузьмин написал старательно что-то на бланке и отдал капитану. Землин обернулся к Гурину, подняв руку с листком, торжественно сказал:
— Принимай, сынок! Это тебе благодарность товарища Сталина за Кюстрин!
Ничего не понимая, Гурин растерянно улыбался.
— Держи, ты заслужил ее! — и капитан вручил ему грамотку величиной с четвертинку листа. Гурин взглянул на нее — хорошая мелованная бумага, на ней типографским способом отпечатан текст приказа. В свободных двух строчках каллиграфическим — кузьминским почерком фиолетовыми чернилами вписаны звание и фамилия Гурина. И все это было обрамлено красивой виньеткой, которую венчал посередине вверху цветной портрет И. В. Сталина в маршальской форме.
Гурин держал листок двумя руками, читал и перечитывал текст и от волнения не мог понять его. Шутка ли — первая награда! Да еще какая! Благодарность от самого товарища Сталина! Он так растрогался, что ответил капитану совсем не по-военному, а осипшим вдруг почему-то голосом проговорил тихо:
— Спасибо!.. — В горле запершило, в носу предательски защекотало.
Только дома наедине с собой он рассмотрел как следует грамотку и медленно, смакуя каждое слово, прочитал текст:
«Товарищ ст. сержант Гурин В. К.
Приказом Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза товарища Сталина от 12 марта 1945 года № 300 за отличные боевые действия в боях при овладении городом и крепостью Кистжинь (Кюстрин) всему личному составу нашего соединения, в том числе Вам, принимавшему участие в боях, объявлена благодарность.
Командир части С. И. Дорошенко».
Подпись комбата была начертана красными чернилами, и все это скреплено фиолетовой печатью воинской части.
Великая радость переполняла Гурина, он долго любовался благодарностью, не знал, куда ее положить, куда ее пристроить — то ли на стол под стекло, то ли на стенку повесить. «А может, послать ее маме?.. Вот рада будет!» И он твердо решил отослать грамоту матери, только чуть позднее, когда сам налюбуется ею. А пока, чтобы не смять, вложил ее в свою тетрадь для стихов и спрятал в полевую сумку.
В тот же день у Гурина случилась и еще одна новость — у него появился новый друг.
В батальон вместо майора Крылова прибыл новый офицер — старший лейтенант Аспин. Вечером он зашел к Гурину, чтобы встать на партийный учет и уплатить партийные взносы. Напуганный Шульгиным, Гурин и к Аспину сначала отнесся сдержанно и настороженно. «Шинель расхлыстана, как у Шульгина…» — подумал он, увидев расстегнутую шинель на новичке.
Аспин выглядел свеженьким, новеньким, будто весь он только что сошел с какого-то конвейера: свежее ухоженное лицо, новенькое, с иголочки обмундирование, вежливое обращение, мягкая интеллигентная улыбка — все говорило о том, что война его пока щадила. Шинель из тонкого генеральского сукна мышиного цвета отливала легкой голубизной; длинная шерстяная гимнастерка и диагоналевые защитные галифе — без единой складочки; голенища легких хромовых сапог с утиными носками собраны в изящную гармошку. Все это, видать, шилось по индивидуальному заказу у хорошего портного и было еще так ново, так необмято, что казалось, будто надел он свое обмундирование впервые только теперь. Даже единственное украшение на его груди — гвардейский значок был новеньким.
Черные, по-восточному узкие глаза его смотрели на мир добро и весело. Взглянув в эти глаза, Гурин не мог не улыбнуться. Аспин спросил, почему он улыбается.
— Так, — сказал Гурин. — Поймал себя на одной мысли. Бывает, по одному человеку судишь о всей организации, где он служит. А потом встречаешь другого человека, и все меняется… С вашим предшественником Шульгиным мы жили неладно.
— Почему?
— Да он все подозревал меня…
Аспин расширил удивленно глаза:
— Вас? В чем?
— В оккупации я был… Вот он и…
— Вы были в оккупации? — удивился Аспин.
— Был, — сказал Гурин сухо.
— Ну и что? Что-нибудь есть?..
— Нет, ничего. Запрос посылали, проверяли.
— А ничего — так в чем же дело? — Аспин улыбнулся.
— Тем не менее — подозревал.
Гурин ждал, что он как-то осудит Шульгина или станет говорить какие-то утешительные слова, но Аспин лишь повторил раздумчиво:
— Да, «тем не менее»… — Помолчал, добавил: — Понимаю… Обидно, конечно. Но тем не менее пока все эти меры предосторожности необходимы. Я знаю немало случаев… Немцы в этом отношении очень коварны.
— Может быть… Но нельзя же не верить всем подряд?
