— Егор Погорелец и двое погибших, Омар и Санько Козолуп.
— Кто в отряде знает об этой базе?
— Только трое: Погорелец, я и Миссюра.
— Вот это хорошо! Как вернетесь, сразу же перебирайтесь, — распорядился Ефремов. — Второе… Тех двоих, что направил к вам Крысолов, немедленно арестовать и под усиленным конвоем доставить сюда.
— В доме Крысолова есть еще женщина. Как с нею? — спросил Моцак.
— Она, возможно, ценнее этих двоих. Обязательно возьмите ее. А дом тщательно обыщите, там должна быть рация.
— Вы даже так думаете? — удивился Моцак.
— Пока что предполагаю. А чтобы знать все наверняка, попытаемся отозвать этого Охотника. Если не придет, значит, наши догадки верны.
— Да, сильно промахнулись мы с Миссюрой, — повинился Моцак.
— Тут не только ваша вина, — ответил Ефремов. — Виноваты мы все, что до сих пор в отрядах никто не занимается такими вопросами, как проверка людей, особенно новичков. В отряде нужен человек, который бы все умел видеть, все знать, все сопоставлять…
* * *
Крысолов пришел к Анне Вацлавовне в середине дня. Сообщил о продвижении воинского эшелона совершенно секретного назначения. Закурив свою трубку, хотел уходить. Но Анна Вацлавовна сказала, что его отзывают в отряд.
— В штаб или в отряд? — внешне спокойно спросил Крысолов, пуская кольца густого темно-сизого дыма.
— В отряд. Видно, боятся, чтобы и вас не схватило гестапо, как Гришу Крука.
— Я сижу за роялем, как на иголках, — ответил Крысолов. — Но кто сейчас не рискует?!
— Что верно, то верно.
— Передайте в отряд, что в течение трех дней я получу здесь очень важные, сведения, и тогда не обидно будет покидать город. А коль будут настаивать, что ж, если нужно, я готов!
В этот же вечер Анна Вацлавовна ушла в лес, к Олесе. А Крысолов встретился с шефом гестапо, и тот сообщил результат поисков трупа арестованного скрипача.
Следствие установило, что конвоир, везший арестованного, струсил, когда налетели советские самолеты. И скрипач во время бомбежки бежал.
— Бежал? — вне себя заорал всегда спокойный Бергер. Теперь он понял, почему его вызывают в партизанский штаб: парень этот уже в отряде, и там все знают.
* * *
Войдя в землянку, Моцак сразу же спросил Миссюру:
— Где писарь?
— На рыбалке.
— На какой еще рыбалке? — удивился Александр Федорович.
— Так он днями и ночами на речке пропадает. Придет весь мокрый, принесет какой-нибудь десяток карасиков, а счастья, будто сома пудового поймал.
— Да-а… Карасики… — Александр Федорович устало опустился на стул и спросил, нельзя ли все-таки найти этого «карасика».
— Сейчас пошлю хлопцев, — равнодушно кивнул Миссюра. — Тут столько проток, что не скоро найдешь. А чего он так понадобился? Придет сам. Хотя, кажется, я его с вечера не видел.
— Кажется или точно? — с тревогой спросил Александр Федорович.
Подумав, Антон твердо ответил, что писаря нет еще с вечера.
— Прав Ефремов, прав! — тихо, словно самому себе, сказал Моцак.
— В чем прав?
— В том, что в отряде нужен специальный человек… — И Моцак подробно объяснил, что это значит.
— А что, писарь оказался… — Миссюра не договорил, но Моцак понял его и кивнул:
— Да, он с Крысоловом…
Писарь не вернулся и к вечеру. Не нашли и книги, в которую он записывал все дела отряда. И только после этого Антон понял, для чего Сурков так подробно записывал все, что узнавал о партизанах. Видно, собирались истребить под корень не только самих партизан, но и тех, кто им помогал.
А от Ефремова перед самым уходом отряда на запасную базу пришло сообщение, что исчез и Синцов.
В доме Крысолова партизаны никого не обнаружили. Не нашли они и радиопередатчика.
* * *
Олеся сидела на пеньке и, расшифровывая радиограмму, вслух читала ее Анне Вацлавовне:
«Крысолов предатель. Немедленно возвращайтесь в отряд. На белом озере вас будет ждать лодка. Миссюра».
Олеся и Анна Вацлавовна долго, без единого слова смотрели на маленькую, но страшную, как змея, ленту радиограммы.
* * *
В середине дня на лагерь отряда «Смерть фашизму!» налетел бомбардировщик и тремя заходами разбомбил все, что верой и правдой служило партизанам больше года.
А партизаны в это время натягивали палатки в новом лагере. И когда после восьмого взрыва наступила длительная тишина, Миссюра сказал:
— От теперь доложит: «Смешал партизан с грязью».
— Товарищ командир! — подбежал к Миссюре Ермаков. — Разрешите пойти на место бомбежки. Одна бомба не взорвалась. Заберем взрывчатку.
— Кто тебе об этом доложил? — спросил Миссюра.
— Простая арифметика: в каждом заходе он бросал по три бомбы, чтобы кучней ложились. Но третий раз был перерыв между двумя взрывами. Значит, одна цела.
— Да я боюсь, чтоб не нарвались вы на такую бомбу, что и самих разнесет, — ответил Миссюра.
— И я считаю, товарищи, что на этот раз ваша затея пустая, — заметил Моцак. — Земля-то там сплошное болото. Копали, знаете.
— Ну и что ж? — удивился Ермаков.
— Да то, что ушла ваша бомба в землю так, что не докопаетесь.
— Пр-а-вда, — сразу сник Ермаков.
И только он это сказал, начались взрывы бомб совсем в другой стороне.
— «Буревестника» бомбят, — кивнул Моцак. — Но и там им не повезло… Зато мы теперь знаем, кто такие Крысолов и его «приблудные».
* * *
А Бергер, бледный, злой на всех и на себя, сидел в это время в Берлине перед шефом.
— Что же с вами делать? — пристукнув по столу, сказал Краузе. — Вы и без меня знаете, что старыми заслугами не проживешь. У вас же они многолетней давности. А с новым делом вы провалились бесславно!
— Я не раз говорил вам, что я разведчик, а не мелкий шпик! — парировал Бергер.
— В этой войне не приходится считаться со склонностями. Делать надо то, что требует фюрер.
— Дайте мне другое задание, и вы убедитесь…
— Что ж, остается одно посильное вам задание — фронт!
Возвращаясь домой, чтобы собраться в дальний путь, Бергер вспомнил, как Краузе произнес слово «фронт». Оно прозвучало как смертный приговор.
Как же они, эти тыловые крысы, боятся этого слова!
Подходя к дому, Бергер перестал об этом думать: кто знает, может, стены умеют не только слышать, но и мысли читают? Все может быть в этой автоматизированной стране. Все может быть…
Для Бергера самым страшным был не фронт, а дорога к нему. В пути он подружился с начальником эшелона и стал консультировать, как пробраться через партизанскую зону. За Брестом их поезд шел только днем с двумя составами порожняка впереди. Первые составы часто подрывались на партизанских минах. Немцы ремонтировали или делали обводной путь. И так продвигались в день километров по тридцать, а то и меньше. Только теперь Бергер по-настоящему оценил размер партизанской войны, понял цену своего провала.
«О, если бы можно было вернуться к партизанскому делу, — мечтал теперь Бергер, — я бы навел порядок. Я все сделал бы черной зоной, где не было бы места ничему живому!» — И он так зажал в кулак свою неразлучную трубку, что она хрустнула и разломилась пополам.
Бергер с огорчением взглянул на две черные половинки, похожие теперь на угольки. Дерево, оказывается, давно истлело и держалось только лакировкой.
Жаль стало трубки, как чего-то очень дорогого. Он смотрел на нее, словно прощался с чем-то, что долго было частью его самого. Эту трубку он взял у отца, отправляясь на долгие годы в неведомую Польшу. Она была единственной вещью из родного дома. И все годы он пронес ее как некий талисман. И вот больше нет его.
Этот случай наводил Бергера на очень грустные мысли…
Ветер, который внезапно среди холодной осени принес большую оттепель, дул с юга, от Черного моря. Но мужики говорили:
— Сталинградский ветерок!
Всходило солнце, люди кивали на восток:
— А в Сталинграде уже день!
Когда в партизанский отряд приходил доброволец, командир сердито спрашивал: «Не подул бы сталинградский ветерок, сколько б еще сидел на печи?» И посылал в хозяйственную роту или в обоз.
Немцы, понурив голову, ходили с широкими черными повязками на рукавах и вполголоса говорили о Сталинграде.
Полицаи шептались о том же и, почесывая грешные затылки, украдкой посматривали на лес.
Крестьяне поняли, что наступил перелом в ходе войны, и начали втихомолку готовиться к весеннему севу.
А партизаны, оставив лесные землянки, расположились в глухих, отдаленных от магистральных путей селах, на хуторах. И впервые за войну устроили себе выходной. Вывесили на домах красные флаги, лозунги с кратким, но вразумительным текстом: «Смерть немецким оккупантам!» Плясали под балалайки и гармошки. Пели песни. На ходу сочиняли частушки о Сталинграде.
