Мы с понимающим видом кивали, не делая записей. Грубер спросил:
– Хотите знать, как описывают положение наши русские… коллеги? Я по долгу службы слушаю русское радио и делаю заметки.
Лейтенант кивнул. Грубер, достав блокнот, прочел уже известным мне могильным тоном:
– Вечерняя сводка за 7 июня. «На Севастопольском участке фронта уже третий день идут серьезные бои. Атаки противника с успехом отбиваются с большими потерями для противника».
По губам лейтенанта проскользнула улыбка.
– Выходит, бои начались еще пятого. Занятно.
– Они не сообщали об артиллерийском наступлении. Быть может, компенсируют задним числом, – предположил Грубер.
– Возможно. Но не кажется ли вам, что в Москве уже готовятся к поражению?
Грубер пожал плечами и вернулся к чтению.
– «В течение 8 июня на фронте существенных изменений не произошло. На Севастопольском участке фронта продолжались упорные бои. Наши войска успешно отбивают атаки противника и наносят ему огромные потери».
– Нахалы, – сказал лейтенант.
– Кстати, каковы наши потери на самом деле?
Лейтенант на секунду задумался.
– Война есть война. Потери есть. Самые необходимые и самые неизбежные. Исключительно в рамках запланированного.
Я поинтересовался:
– Мы сможем сделать фотографии поля боя?
– Думаю, да. Разумеется, под контролем командования.
– Разумеется, – согласился Грубер. – Надеюсь, командование не будет возражать, если контролировать нас будет майор Берг? Я хотел бы направиться в его батальон. Это возможно?
– Сегодня да. Батальон майора Берга на сутки выведен из боя и теперь отдыхает.
– Отлично, – ответил Грубер, и мы поехали к Бергу.
* * *
Встретиться с Бергом нам удалось не сразу. Он был занят, но пригласил нас на ужин. Грубер удалился по каким-то своим делам, а мне был выделен сопровождающий и переводчик в одном лице – на случай, если придется разговаривать с пленными. Вскоре переводчик пригодился. Меня заинтересовала группа людей в русской полевой униформе – без знаков различия и с засаленными белыми повязками на левом рукаве. Они возились вокруг покореженного грузовика.
– Пленные? – спросил я переводчика.
– Да, но еще старые, – объяснил мне тот (его звали Йохан-Непомуцен Фогт, он был фельдфебелем и бывшим студентом). – Наши добровольные помощники.
– Идейные борцы с большевизмом?
– Вроде того. Хотите поболтать?
– Было бы интересно. Такого материала у меня еще нет.
Йохан-Непомуцен презрительно свистнул в сторону русских работников – что мало вязалось с его приветливым студенческим лицом – и пальцем поманил одного из них – неприятного типа лет сорока, не особенно тщательно бритого, со свирепой физиономией и ушами, как у летучей мыши.
– Как поживаешь, Гришин? – спросил переводчик по-русски.
– Живем помаленьку, – мрачно ответил тот, смерив меня презрительным взглядом.
Его товарищи приостановили работу и с любопытством поглядывали на нас, о чем-то переговариваясь. Чтобы отвлечь их внимание от моей особы, находившемуся рядом немецкому ефрейтору пришлось на них прикрикнуть. Гришин только шевельнул мышиными ушами. Произнесенное ефрейтором слово Scheise (именно Scheise, а не литературное Scheisse) относилось не к нему, а к другим.
– Ваше имя? – спросил я его.
– Василий Гришин.
– Звание?
– Стрелок, – перевел Йохан-Непомуцен Фогт.
Я решил блеснуть знанием советской военной системы.
– Красноармеец?
– Сказано, стрелок, – перевел фельдфебель, блестяще сохранив угрюмую интонацию Гришина.
Я проявил упорство.
– Но в Красной Армии такого звания нет. Есть звание «красноармеец».
Ответ Гришина в передаче Непомуцена Фогта выглядел довольно странно.
– Клал я на Красную Армию.
Я не стал переспрашивать, что и откуда он клал, уяснив главное – Красную Армию Гришин не любит и говорить о ней не расположен. Он вообще был не расположен говорить и, похоже, «клал» не только на Красную Армию, но и на союзников германского вермахта. Я поглядел на Фогта. Бывший студент застенчиво улыбнулся. Нахальный Гришин начал мне надоедать. Я решил задать последние вопросы и покончить с бесплодной беседой – недостающие детали можно было сочинить самому.
– Кого вы видите победителем в войне? – спросил я «помощника» строго и громко – чтобы перекрыть резко усилившуюся артиллерийскую пальбу.
Тот удивленно повел плечом.
– Германца, ясное дело, кого еще.
– Ну, это понятно, – сказал я ему. – А как вы к этому относитесь?
Он опять удивился.
– Понятно как.
Чертов нетопырь не отличался разговорчивостью, и, похоже, мне предстояло потратить время на сочинение ярких реплик. Я достал из кармана платок и, теряясь под вампирьим взглядом, раздраженно вытер пот со лба.
– Каким вы видите будущее вашей страны?
– Чего? – не понял «помощник».
Я начал злиться. Зная с самого начала, что не стоит рассчитывать на искренность подобных людей, я все же мог рассчитывать, что он хотя бы что-нибудь изобразит для прессы. В конце концов, кто тут был он и кто тут был я. Я, который никого не предавал. С максимальной холодностью в голосе – ее Йохан-Непомуцен передал, как всегда, блестяще – я спросил у вампира с повязкой:
– Вам приходилось брать в руки оружие?
– А?
– Оружие в руки брал, спрашиваю?
– А-а. Надо будет, возьму. А иначе как?
– И каково будет стрелять в своих?
– Какие они мне на пенис свои? – перевел фельдфебель с абсолютно бесстрастной миной.
Я озадаченно переспросил:
– На что?
– Это русская идиома, – рассмеялся фельдфебель, – что-то вроде «к черту».
– Понятно. Но ведь, – я снова повернулся к «помощнику», – это ваш народ.
– Какой еще народ? – переспросил Гришин.
– Русский народ. Разве не так?
На сей раз ответ «помощника» был довольно пространен.
– Не уважаю я этот народ. Мертвый он. Дохлый. Под жидами не ходит, а бегает. Ферштеен?
Последнее слово Гришин произнес по-немецки, и перевод не понадобился.
Отпустив Гришина, который вернулся к грузовику, я с помощью фельдфебеля записал в блокнот несколько русских выражений со словом «пенис». «В этой жизни все сгодится», – весело сказал студент. Я быстро овладел этим лексическим богатством и уже вечером продемонстрировал новое умение Груберу, вызвав у того неподдельное восхищение. Но еще до вечера я побывал на поле смерти. Или, если угодно, славы.
* * *
В сопровождении Йохана-Непомуцена я направился в долину Бельбека. Пустынная в момент моих прежних визитов в войска, она выглядела теперь довольно оживленной. Передвигались кучки солдат – пехотинцев, саперов, жандармов, – маячили силуэты двух подбитых бронемашин (я хотел сделать снимок, но Фогт показал рукой, что не стоит, машины были немецкими). Мы вброд перешли через реку. В ней практически не осталось воды – солнце выпило всю до дна. Переводчик ловко выбрался на левый берег и подал мне руку. Я, споткнувшись на подъеме и больно ударившись коленом о торчавший из земли древесный корень, вылез на берег вслед за ним. Дерева рядом не было, обстрела оно пережить не смогло.
Нашу прогулку замедляли зиявшие повсюду большие и маленькие воронки, надолбы и ежи, колья с остатками колючей проволоки, а также необходимость следовать указаниям торчавших повсюду табличек: «Внимание, мины!», «Мин нет». За спиной оглушительно бухали пушки, снаряды которых, пролетая над головами, уносились за поросшие лесом холмы, где кипел, не переставая, жестокий бой с защищавшими станцию русскими.
– Как вы сказали, называется станция? – спросил я Йохана-Непомуцена. Бывший студент ответил:
– Мекензиевы Горы. В переводе с русского – горы Мекензия.
– Странное название. Какое-то нерусское. Кто такой этот Мекензий?
– Похоже, немец. Должно быть, колонист. Хотя черт его знает.
Йохан-Непомуцен повел меня в Камышловское дефиле – то самое, которое лейтенант в штабе дивизии называл оврагом. Для оврага оно было и впрямь великовато. Мы прошли под разрушенным железнодорожным мостом. Металлическая конструкция угрожающе торчала над головой. Я невольно поежился. Ширина дефиле на глаз составляла примерно триста-четыреста метров, склоны поросли темным кустарником или белели скальной породой. В одних местах они были пологи, в других круты, в третьих почти отвесны. В глубине дефиле угадывались руины деревни. Разглядеть их лучше не позволял плотный дым.
– И куда же ведет эта милая лощинка? – спросил я Йохана-Непомуцена.
Он показал рукой направление и усмехнулся.
– К румынам.
Кипевший недавно на этом месте бой был жесток и кровав. Склоны с обеих сторон были в оспинах от снарядов. Почерневшие от огня остовы штурмовых орудий свидетельствовали о меткости русских артиллеристов.
– Почти всю технику уже вытащили, осталась самая безнадежная, – громко пояснил Йохан-Непомуцен.
