Потом их перевезли в другой лагерь. Этот тоже размещался в школе, среди персонала было больше женщин-военнослужащих, сухопарых и строгих на вид; в коридоре висел плакат – сильно увеличенная фотография человека с усиками и шрамом через щеку, с Рыцарским крестом между отворотами эсэсовского мундира. Надпись на пяти языках призывала немедленно сообщить военным властям малейшие сведения о возможном местонахождении СС-оберштурмбанфюрера Отто Скорцени.
Здесь «перемещенных» рассортировали по национальной принадлежности, пока лишь приблизительно, отделив голландцев от бельгийцев с французами и от всех восточноевропейцев. Первых оставили, остальных наутро снова посадили в машины. Эта часть Голландии почти не пострадала от военных действий, пастбища были ухожены так, будто по ним ежедневно проходились граблями. Деревни радовали глаз той же неправдоподобной чистотой, что поразила Болховитинова полгода назад в Арнеме – первом увиденном им голландском городе. Таким же чистеньким и вылощенным оказался и Тилбург, куда их привезли во второй половине солнечного, совсем уже по-летнему теплого мартовского дня.
Новый лагерь сильно отличался от других. Разместили его в каком-то фабрично-складском помещении, впрочем, безукоризненно чистом и светлом из-за стеклянных крыш – как ни странно, целых; но главное отличие состояло в том, что персонал здесь был уже полностью гражданский, все делали местные добровольцы – скауты старших возрастов, медсестры, несколько монахов-францисканцев в коричневых рясах, молодых и жизнерадостных. Жизнерадостны и как-то по-особому приветливы были и медсестры, и скауты, это особенно замечалось после английских военных лагерей; голландцы прямо светились радостью – еще бы, весна освобождения! – и готовы были разделить ее с каждым. Радио не умолкало ни на минуту – песенки Шевалье и Пиаф, мелодии Глена Миллера, солдатские песни разных союзных армий – «Типперери», «Маржолен», «Выходила на берег Катюша»... В кантине, украшенной гирляндами флажков и военными плакатами, по столам были разложены газеты, разного рода информационные бюллетени, образцы листовок, сбрасываемых в эти дни на Германию («Немецкий солдат, бросай оружие, фронт рушится от Эммериха до Карлсруэ...»), изданные Канцелярией его величества иллюстрированные брошюры типа «Война и Британское содружество». Когда наступало время еды, литература убиралась и скауты с медсестрами проворно расставляли приборы. Ели они вместе с «перемещенными». Все это было хорошо, но неясным оставалось главное: как отсюда выбраться, чтобы разыскать Таню. Лагерь, похоже, открыт для всех желающих, но что делать без документов в чужой стране, да еще не зная языка, – этого Болховитинов пока себе не представлял.
На второй день пребывания в Тилбурге он сидел за столом, разглядывая надоевший уже плакат, где истребитель с голландскими опознавательными знаками пикировал на пальмы, а внизу пламенели слова «Indie bevrijden!», и безуспешно пытался понять, от кого надо освобождать Индию и почему эта проблема беспокоит именно голландцев.
Францисканец, в пышной – несмотря на молодость – каштановой бороде, подошел к нему и по-французски спросил, не бельгиец ли он, и если да, то из каких мест.
– Я вчера слышал, как вы разговаривали с моими соотечественниками, – пояснил он и сел рядом, источая благоволение.
– Нет, я учился в Париже, но я русский.
– О-о! – улыбка францисканца стала еще лучезарнее. – Великая страна, великий народ! Печально, что русские сейчас так разобщены. Вы ведь эмигрант?
Болховитинов пожал плечами.
– Эмигрантами были мои родители, относительно же себя я...
– Да, это затруднительно. Но думаю, сын мой, эта война многое изменит. Война и та роль, которую суждено было сыграть в ней вашему народу.
– Будем надеяться... Послушайте, я никак не могу понять – почему голландцев так беспокоит положение индусов?
Он указал на плакат, монах расхохотался, показывая превосходные зубы.
– Не бойтесь за единство союзников, речь идет о другой Индии, – он успокаивающим жестом положил руку на плечо Болховитинову. – Нидерландская Ост-Индия, понимаете? Суматра, Ява, Борнео, там ведь сейчас японцы.
– Ах, вот что! А я и не сообразил...
– Вы чем-то озабочены?
– Да, я действительно... в некотором затруднении, – сказал Болховитинов. – В свое время один голландец, с которым я познакомился... при не совсем обычных обстоятельствах, дал мне адрес своей матери – на случай, если вдруг что понадобится. Осенью я отправил туда жену, ей надо было срочно покинуть Германию, и вот до сих пор...
– Я понял, – сказал монах. – Напишите адрес, мы найдем способ связаться. В какой это части страны?
– Где-то неподалеку от Неймегена, мне говорили, – сказал Болховитинов, роясь в бумажнике. – А, вот! Пожалуйста.
Монах прочитал и сделал озабоченную мину.
– Гельдерланд! Не очень благополучное место, там шли бои... Но будем уповать на милосердие Господа нашего, я сегодня же сделаю запрос.
– Почта уже работает?
– Вообще да, но думаю, не очень еще надежно. Проще сделать это через нарочных – как в старину. Скауты в таких делах незаменимы. На велосипедах от деревни к деревне, получается очень быстро. У нас ведь маленькая страна! Вас, наверное, должны удивлять здешние масштабы?
– Иногда мне думается, что в маленьких странах людям жить куда легче, – сказал Болховитинов. – Представьте себе, насколько иной была бы судьба немцев... а теперь уже приходится говорить о судьбе всей Европы... если бы Германия так и осталась в своем добисмарковском состоянии.
– Вы высказали очень верную мысль, – согласился францисканец. – Церковь всегда, еще со времен гвельфов и гибеллинов, боролась против чрезмерного усиления светского государственного аппарата, хотя в этой борьбе – смиренно признаем это – ею подчас руководили не самые высокие соображения. Может быть, она просто провидела опасность тоталитарного этатизма, когда государство становится ненасытным Молохом, требующим кровавых жертвоприношений...
– Ну, едва ли она была так дальнозорка, – заметил Болховитинов.
– Не скажите! Всю меру ее дальнозоркости мы начинаем постигать лишь сейчас. Почему, вы думаете, церковь в эпоху Возрождения столь рьяно оспаривала естественно-научные открытия того времени? – причем оспаривала заведомо безуспешно, прекрасно понимая, что теряет авторитет в образованных кругах общества. Сами князья церкви, кстати говоря, в большинстве своем получали совсем не плохое по тем временам образование; что же, по-вашему, они всерьез верили, что Земля неподвижна и Солнце бегает вокруг нас? Это при их-то знании астрономии! Вздор, сын мой, в небесной механике они разбирались не хуже Галилея, Николай Кузанский опередил Коперника на добрую сотню лет.[43] Но безудержный процесс эмпирического познания мира их пугал, ибо уже тогда они представляли себе, к чему это познание может привести в конечном счете. Вы, простите, кто по образованию?
– Инженер, строитель.
– Стало быть, тоже имеете отношение к точным наукам. Я говорю «тоже», потому что после богословского факультета учился на физико-математическом, в Лувэне. Вы слышали что-нибудь о предвоенных работах по расщеплению атомного ядра?
– Помню, что расщепляли, но кто и когда... – Болховитинов развел руками.
– А известно вам, что в Германии занимались проблемой военного использования ядерного распада?
– Первый раз слышу. А что, это... возможно?
– В принципе, да. Так вот, попробуйте представить себе, что было бы, успей немецкие физики довести исследования до практической фазы. Поэтому не стоит смеяться над средневековыми богословами, усматривавшими некую связь между знанием и дьяволом. Что касается вашей мысли о том, насколько положительным можно считать – с точки зрения интересов человека, личности, – процесс срастания небольших государственных образований в огромные сверхдержавы, тут я с вами согласен. В конечном итоге это процесс вредный, он не только создает гоббсовых Левиафанов, но и калечит сознание людей, делает их агрессивными.
Подданные сверхдержавы постепенно сами проникаются сознанием собственной исключительности, сознанием того, что их стране позволено больше, нежели всем прочим. Это то, что древние обозначали термином hybris, а мы называем гордыней. Одним из семи смертных грехов, – добавил он с улыбкой, вставая. – Рад был побеседовать, а насчет поисков вашей жены не волнуйтесь, мы сделаем, что сможем...
Они действительно сделали, и очень быстро: Таня приехала на другой же день.
Болховитинов услышал ее, прежде чем увидеть. Радио только что сообщило о захвате моста в Ремагене одним из передовых подразделений 1-й американской армии, потом Шарль Трене начал было медовым тенором хвалиться, что у него есть солнце, молодость и любовь, а больше ему ничего от жизни не надо; не допев первого куплета, он поперхнулся и умолк, и – Болховитинов решил, что это звуковая галлюцинация, – Танин голос назвал его фамилию, имя и отчество, по-русски оповестив весь лагерь о том, что его просят зайти в административный корпус, в комнату... – тут в микрофоне зашуршало, видимо Таня прикрыла его ладонью, спрашивая в сторону, и добавила:
