На Мекензиевых было… Обстрелы, бомбежки, штурмовки… Вой и шелест немецких и наших снарядов, лязг и залпы бронепоезда за спиной.
Станция горела. Подразделения перемешались. Среди нас мелькали бойцы других рот, других батальонов, других полков, нас сводили с остатками разных частей, и нам по-своему даже везло – в новые группы мы вливались в полном своем составе. Правда, состав убывал постоянно. Мы на ходу засыпали, не ели, не пили. Но непонятным образом держались на ногах.
Новой дивизии, о которой сказал нам комдив, не было до самого полудня. А бой шел с раннего утра, немцы рассекли нас в нескольких местах, были справа, слева, сзади. И только с приходом новых полков натиск на нас чуть ослаб, а сектор нашей дивизии сузился. Впрочем, о секторе и тому подобном я узнал значительно позже, сам я видел не так уж много – но того, что я видел, хватило. От дивизии, говорили, осталось несколько сотен человек, от стрелковых подразделений не осталось и этого.
Было и самое страшное из того, что вообще может быть, во всяком случае, мне так казалось. Даром что в фильмах это смотрелось эффектно, хотя и прежде я понимал – на деле должно быть страшно. Вероятно, я имел слишком развитое воображение, по-настоящему смелым людям, по мнению Джозефа Конрада, несвойственное. На следующий день нас повели в штыковую.
К тому времени я сменил уже третью винтовку. Самозарядной разбило приклад, у второй, трехлинейной Мосина, каждый раз вылетал затвор, и я подобрал другую, тоже старую трехлинейку, с четырехгранным штыком-иглой. Патронов у нас почти не было – иногда они вдруг кончались, в самый неподходящий момент, и мы рыскали глазами в поисках подносчика.
Контратака была не первой. Остатки нашей и полки подошедшей дивизии кидались в них раз за разом, сшибаясь на подступах к станции с упорно наседавшими немцами. Наша рота бросалась в атаку тоже, но дважды дело кончалось раньше, чем мы успевали добраться до фрицев. Мы отползали под пулеметами, радуясь тому, что немцы остановились – и теперь, быть может, подобно нам отползают в свою немецкую, вчера еще нашу, сторону.
Но когда фашисты первый раз ворвались на станцию, схлестнулись с ними и мы.
Рядом с собою я видел немногих, но буквально нутром ощущал, как по огромной длине изломанного фронта напрягаются, подобно мне, сотни молчащих пока людей, лежащих в сухой траве, сжимающих винтовки и ждущих сигнала – ракет и команды «вперед». А перед носом, всё ближе и ближе, возникали фигурки немцев – на секунду, на две, и мы уже не стреляли, потому что предстояло нестись вперед и убивать их в упор – из винтовки, штыком или даже руками. Пуля дура. Штыком или руками. Сводило судорогой живот.
А у немцев ведь тоже штыки. Как же я их ненавидел…
Ракеты я не заметил, но команду услышал сразу. Сергеев вскочил и, взмахнув автоматом, крикнул – но что, я не разобрал. За ним, шагах в двадцати от меня, поднялся и что-то выкрикнул Старовольский. И незнакомый мне политрук тоже что-то кричал, но сразу же рухнул на землю – а встал политрук или нет, я видеть уже мог, потому что бежал, крича и вопя, туда, откуда наступали немцы.
Крики из тысячи глоток слились в один протяжный вой: «За-родину-мать-перемать-в-рот-компот…» Ударили батареи, и далеко перед нами, за спинами немцев, взметнулись столбы разрывов. По большей части черных и бурых, но также и белых – пристрелочных.
Краем глаза я видел, что нас очень много. Одни бежали, стиснув зубы, другие разевали рты – кому как было легче. Я молчал, ни о чем не думая, иногда замечая своих – Старовольского, Мухина, Пинского. Пролетала земля под ногами – черная, рыжая, желто-зеленая. Что-то протяжно свистело, спотыкались и падали люди, метались блики немецких выстрелов. На левом боку колотилась сумка с противогазом.
Немцы не побежали. Они поднимались навстречу. Лиц еще не было видно, но темно-зеленые куртки читались всё четче и четче. Главное, говорил нам Зильбер, не отвести от фашиста глаз, главное – добежать и ударить. Или выстрелить, если успеешь.
Справа рванула мина, кто-то свалился в траву. Быть может, убит, быть может, залег. Немцы бросились в нашу сторону. Мишка ударил из пулемета. Их пулеметчик ударил в ответ, с живота, разевая пасть, но как появился, так и исчез. Очередь прошла где-то слева. Я, не целясь нажал, на спуск. Передернуть затвор не успел – немцы были передо мной.
Теперь бы и я мог сказать, что видел у немца глаза. Он бежал на меня по прямой, маленький, в большом, не по росту мундире. Плотно сжав зубы и отчаянно распахнув свои зенки. Перед носом искрился плоский клинковый штык.
Я сразу же понял, что не смогу. Боже, зачем я истратил патрон, зачем я родился на свет, еще полсекунды – и всё… Я зажмурил глаза и продолжил бег. Немец свалился мне под ноги, я перепрыгнул через него.
Молдован сцепился со здоровым бугаем. Мухин упал на землю и немец занес над ним винтовку. Сергеев свалил фашиста из автомата. Мишка, присев на колено, быстро вертел головой и аккуратно пускал по немцам очередь за очередью. На лейтенанта кинулся фриц, целя штыком ему в грудь. Старовольский отбросил пустой пистолет, резко отпрыгнул в сторону, скакнул вперед, левой рукой отбил винтовку влево, перехватил ее правой и, точно по инструкции, нанес удар коленом между ног.
Молдован пырнул бугая ножом. По земле катались двое, раздирая друг другу рты. Мирошниченко сидел на земле с упавшей на грудь головой, рядом валялась каска. Рывками полз Женька Задворный. Следом тянулась багровая полоса. Старовольский, найдя пистолет, вогнал в него магазин и сразу же выстрелил перед собой. Далеко впереди выросли кучкой взрывы.
На меня налетел новый немец, с винтовкой, но без штыка. Запрыгал передо мной, стараясь поймать момент и двинуть меня прикладом. Не стрелял, видно, тоже истратил патрон и не успел передернуть. Или просто извел магазин.
Каска свалилась набок, рот бешено втягивал воздух. Я как петрушка скакал перед ним, стараясь понять, когда он решится бить. И взглядом искал, куда я ударю сам – в живот, в грудь, в залитое потом лицо. Если в лицо, то прикладом. Все зависит от того, куда задумает бить он.
Мой немец отпрыгнул назад, развернулся и побежал. Я передернул затвор, но выстрелить не успел. Немец бежал, спотыкаясь – и множество немцев, куда ни глянь, бежало подобно ему. Туда, где опять и опять поднимались дымы разрывов. А значит, с нами им было страшнее. Дмитро Ляшенко толкнул меня в плечо.
– Дывысь, тикають.
Они действительно утекали, стремительно, резво, падая и поднимаясь, пропадая среди взлетавшей у них из-под ног земли, утекали по всему фронту, сколько мог видеть глаз. Мы орали им вслед, не слыша друг друга, слишком громким был гул орудий, но они утекали, и главное было это. Мы побежали за ними. Немецкие батареи открыли заградогонь. «Залечь!» – заорал Сергеев. Мы попадали на траву.
Назад, к возвращенной станции, отползали без суеты. Немецкий обстрел вышел беспорядочным и бестолковым. Или так нам казалось на радостях? Трава была сухой и колючей. Рядом со мной оказался Зильбер.
– Аверин, Пинского видел?
– Нет.
– Я видел, – крикнули слева. – Упал он. Убило вроде.
– Где?
– Да вон там, в воронке.
– Кто со мной?
Я и кто-то еще поползли за Зильбером, по совершенно ровному, лишенному растительности, сгоревшему начисто месту. Нас заметили. Застрекотал пулемет. Начали рваться мины. Того, второго задело. Раздался тонкий вскрик. Продвигаться дальше не имело смысла.
– Холера, – простонал Зильбер. Мы резко свернули в сторону – нужно было найти нашего нового раненого. Пули выбили пыль в полуметре от нас, и мы резвее заработали локтями. Ранило Ваську Головченко, из третьего отделения. Навылет, в мякоть под коленом. Кровотечение было не сильным. (Я знал – при обильном кровотечении даже при вроде бы легком ранении можно отдать концы за несколько минут.) По счастью, рядом была воронка, переходившая в цепь неглубоких ямок, достаточных, чтобы по ним перебраться к своим. Ваську поволок за собою Зильбер. Я потащил две винтовки, свою и Васькину, и Левкин ППД. Немцы продолжали стрелять, но уже вслепую – если наши спины и появлялись вдруг в поле их зрения, то только на четверть секунды, когда мы перекатывались из ямы в яму. Ума не приложу, как это удавалось старшине. Васька был, правда, не очень тяжелый, но я бы и с мешком так ловко не управился, как Левка справлялся с живым человеком.
Когда мы вышли из-под огня и Ваську унесли на перевязку, Левка высказался о Пинском:
– Хороший ведь был хлопец. А вот не уберегли.
Сколько нас было таких хороших… Я привалился к стене окопа, с трудом приходя в себя. Невыносимо болело в груди, в ней словно прошлись граблями. Я втягивал горячий кислый воздух, судорожно сплевывал и держался руками за готовый растрескаться лоб.
– Гарно ты нимця завалыв, – выдохнул оказавшийся рядом Дмитро Ляшенко.
– Я?
– А хто, Пушкин, чи шо?
Я не понял, про которого он. Второй фашист от меня удрал («от меня» звучало солидно). Быть может, первый? Но в него кто-то выстрелил, иначе бы он не упал. Все же я поглядел на штык. Кровавых следов на нем не было. Значит, точно не я. Но спорить с дедом не стал. Гарно так гарно, хай воно буде так.
