– Здррасте, товарищи! – гаркнул он веселым строевым голосом. – От имени командования поздравляю с освобождением из фашистской неволи и с благополучным прибытием на родную землю! Это, конечно, так-скать, не совсем еще наша советская земля, но раз данное место временно выделено советской репатриационной миссии в Брюсселе, то это, так-скать, все равно что территория нашего посольства. Так что освобождайте транспорт, вещи с собой, и организованно, культурненько заходьте до помещения. Будьте как дома, товарищи!
«Родная земля» оказалась обширным двором, отделенным от бульвара кованой узорной решеткой, с красивым трехэтажным зданием в глубине – вроде школы. Внутри было чисто, слегка пахло дезинфекцией, из просторного вестибюля широкая лестница вела наверх, в актовый зал, большие светлые классные комнаты были уставлены новенькими деревянными койками в два этажа. В актовом зале размещалась столовая, после ужина велели не расходиться – будет политзанятие.
Пришел лектор, в таких же – дощечками – погонах. Коротко обрисовав общую обстановку на фронтах, он тоже поздравил всех с освобождением, а потом сказал, что в неволе некоторым пришлось пробыть долго, чуть ли не всю войну, и не исключено, что за это время кое-кто мог подпасть под влияние вражеской пропаганды, усвоить чуждые, не наши взгляды, каждого такого надо сразу выявить для его же собственной пользы – чтобы помочь поскорее перестроиться, снова стать полноценным советским гражданином. Один активист, родом из Ворошиловграда, выскочил с почином, предложил начать запись добровольцев для восстановления донецкой промышленности, порушенной фашистскими гадами. Все бурно зааплодировали, но лектор успокаивающим жестом поднял руку. Этого пока не надо, сказал он, все вопросы, связанные с трудоустройством репатриантов, будут решаться на местах – там виднее, кого куда направить...
Сестры в эту ночь не сомкнули глаз от страха (даже дуру Надьку наконец проняло, ревела потихоньку в подушку) – все гадали, заложила их вчерашняя стерва англичанка или не заложила. Могла ведь, кобылища зубастая, и сопроводиловку какую-нибудь с ними прислать – допытывались, мол, не позволят ли остаться на Западе...
Похоже, все-таки, что сопроводиловка не пришла. В последующие два дня их ничем не выделяли из остальных, никуда не вызывали для отдельного разговора и даже вместе с другими выдали пропуска для выхода в город – если кто захочет прогуляться, ознакомиться с бельгийской столицей. Столица эта интересовала сестер как прошлогоднее дерьмо; но к решетке школьной ограды то и дело подходили немолодые граждане, по-русски заговаривая с освобожденными соотечественниками, белогвардейцев в них было видать за версту, они-то и оставались теперь единственной надеждой – это Анна смекнула сразу.
Конечно, нарваться можно было на кого угодно, но теперь выбирать уж не приходилось. Высмотрев пару чистеньких старичков, которые расспрашивали, нет ли здесь кого из «Петербурга», Анна отозвала их в сторонку. Автобиографию она для пущей убедительности слегка подправила: папусю, мол, сперва раскулачили, а в тридцать седьмом и вовсе посадили, следом забрали мамусю, хорошо еще, им с Надькой удалось бежать из детприемника – такого натерпелись, что не приведи Господь.
Старички поужасались, поахали, назвали милочкой и бедняжкой и сказали, что постараются что-нибудь придумать. И действительно, за неделю все устроилось. Нажитое в Калькаре барахлишко сестры незаметно, мало-помалу вынесли из лагеря, а в одно прекрасное утро ушли знакомиться с бельгийской столицей и в школьное здание на прудах уже не вернулись. Старички поселили их в мансардной комнатушке на другом конце Брюсселя, еще один белогвардеец – помоложе – свозил в полицию, где они получили временные (на три месяца) «разрешения на проживание»; что временные, объяснил он, так это ерунда, чистая формальность, они продлеваются автоматически, а потом выдадут шестимесячные – с теми еще проще. Уладилось и с работой. Анну взяли в монастырскую школу-интернат нянечкой при младших воспитанницах, пообещав быстро научить языку. Они и Надьку соглашались взять, но та не захотела, побоялась – монастырь все-таки, еще возьмут да постригут насильно в монашки, в одной книжке было про такое.
Поэтому она предпочла место прислуги в богатой бельгийской семье, где говорили по-немецки. И предпочла себе на беду. Не проработав и месяца, она в один из своих выходных дней решила еще раз сходить в большой универмаг, где недавно побывала с хозяйкой, и сразу заблудилась в путаных кривых улочках старого центра города. Перепугавшись, потеряв голову, Надька обратилась к какой-то женщине, та отвела ее к полицейскому, тот тоже ничего не понял, повел с собой. В помещении участка она сидела и ждала, пока не увидела в дверях офицера в советской форме.
– Что, еще одна? – спросил он. – И куда вас носит, чего бегаете, как малахольные, все равно ведь никого тут не оставят. Американцы-то хотели бы, ясное дело, им рабы на плантациях во как нужны... Ладно, ладно, нечего реветь, скажи спасибо, что нашлась! Ты что ж думаешь, Советская власть о своих гражданах не позаботится? Мы этим союзничкам вполне авторитетно заявили: будете препятствовать репатриации, силой удерживать тут советских людей, так от нас тоже ни один ваш пленный домой не вернется. А мы-то их много уже освободили, чуть не пол-Германии прошли. Вон, сводка была – войска Первого Украинского преодолели речку Шпрею, слыхала? А Шпрея, она ведь через самое логово протекает, так что капут теперь гадам, скоро домой поедешь. Ну, идем, я тут с машиной...
В этот день на наблюдательный пункт генерал-полковника Николаева, выдвинутый к самой переправе, прибыл командующий фронтом. Командарм, с красными от бессонницы глазами, одетый в защитный комбинезон без знаков различия, немногословно доложил обстановку. Впрочем, отсюда она была видна и без пояснений, вся как на ящике с песком в штабной игре. Корпуса 7-й гвардейской танковой армии пошли через Шпрее сразу после полудня, форсировав ее с ходу и вброд. Был солнечный безветренный день, слегка мглистый от дыма горящих лесов, и сизый газойлевый чад стоял над неширокой – в полсотни метров – мирно поблескивающей под солнцем рекой. Леса горели и там впереди, за Шпрее, и сзади – где вчера танковые дивизии СС «Богемия» и «Лейбштандарте» пытались задержать нашу ударную группировку, проломившую Лаузитц-Нейсенский оборонительный рубеж.
Пытались, но не смогли. Два с половиной часа артподготовки и непрерывные удары штурмовой авиации вывели из строя всю систему управления и нарушили запланированный противником поэтапный ввод оперативных резервов; лишившись единого руководства, оборона распалась на разрозненные очаги сопротивления; уже к вечеру первого дня операции вся тактическая полоса «Позиции Матильда» была взломана на ширину тридцати километров. И сегодня здесь, на Шпрее, дело шло на удивление гладко.
Стреляли с левого берега как-то необычно для немцев вяло и бессистемно, а потом огонь и вовсе прекратился – как только туда добрались первые наши танки. Т-34 шли через реку не задерживаясь, взметывая из-под гусениц сверкающие сдвоенные фонтаны и волоча за собой синеватые шлейфы выхлопа. Через два часа после начала переправы понтонеры навели первый тридцатитонный мост, и по нему уже катили грузовики и бронетранспортеры; рядом спешно достраивался другой, шестидесятитонный, для тяжелых танков и самоходной артиллерии.
– Ну что ж, Александр Семеныч, – сказал маршал, не оборачиваясь к стоящему за его плечом командарму, – у тебя, я вижу, тут порядок... Только гляди, не слишком ли твои орлы жадничают, – он указал подбородком на ожидающие переправы танки, громоздко навьюченные разным походным скарбом – бревнами, фашинами, свертками брезентов, двухсотлитровыми бочками с горючим. – Цыгане, а не танковая бригада! А вон тот – ты глянь, глянь! – еще и канистрами весь обвесился, ну куркуль... До самой Эльбы, что ли, решил больше не заправляться?
– Армия идет в глубокий рейд, товарищ маршал, – ответил Николаев, – тут приходится быть запасливым...
Пробыв недолго, командующий фронтом уехал. Переправа продолжала действовать налаженно, и Николаев тоже решил вернуться в штаб – делать здесь было пока нечего. Он попрощался с командирами корпусов и пошел к своему «виллису»; позади взревел, тяжело взбираясь по песчаному откосу, бронетранспортер с автоматчиками охраны. Скоро машины достигли места вчерашних боев – кое-где еще горел редкий сосняк, вернее, оставшиеся от него уродливые, посеченные осколками огрызки стволов, между которыми тут и там чернели сожженные, в копоти и окалине, или развороченные взрывом туши «ягд-пантер» и «тридцатьчетверок», каркасы грузовиков, раздавленные противотанковые пушки, запрокинувшийся в воронке колесно-гусеничный тягач, днище и вывороченный вперед неправдоподобной толщины лист лобовой брони «фердинанда» с огромным хоботом орудия, зарывшегося в землю дульным тормозом. И дымный воздух над этим местом побоища, над свалкой железной падали, содрогался сейчас от рева и лязга другой техники, живой и победоносной. Навстречу «виллису» командарма по разбитой лесной дороге перли на полной скорости танки и самоходки, грузовики с понтонами и ящиками снарядов, бензозаправщики и громоздкие автофургоны походно-ремонтных мастерских – сквозь проделанную вчера брешь в прорыв вводились войска второго эшелона, техника и живая сила. Последняя, еще по-зимнему в ватниках и ушанках, ехала в заваленных воинской поклажей кузовах «студебекеров», сидела на броне, упершись ногами в прикрученные вдоль борта бревна, – кто покуривал в кулак, кто деловито шуровал ложкой в котелке, усатый немолодой автоматчик с удалью рвал мехи баяна, пристроившись на крыше зарядного отделения самоходки.
