П Перцов - Воспоминания о В В Розанове

П. П. ПЕРЦОВ

ВОСПОМИНАНИЯ О В. В. РОЗАНОВЕ

Не составлен еще мартиролог лиц русской культуры, "умерших от революции". Подчеркну - умерших. Не погибших в революцию, не погибших от революции, но именно - нравственно не переживших революцию. Эти лица были связаны с Россией такою же связью, как дети связаны с родителями. Пример такой трагедии мы знаем в судьбе Константина Сергеевича Аксакова, умершего после смерти "отесеньки", Сергея Тимофеевича, через год. Эту сыновнюю драму не могли никак и ничем предотвратить родные и близкие. Но такие случаи редки. Часто родители как раз не могут пережить раннюю и преждевременную смерть детей. Сколько родительских трагедий от Афганистана и Чечни! После гибели сыновей ("мальчишек") умирают молодые отцы - в сорок, сорок пять лет. Не могли пережить смерти детей.

Нравственное начало глубоко сидит в сердце, связано с духовным самочувствием человека. Здесь проходит невидимая граница между физикой и метафизикой человеческого существования. И вот - "сердце не выдерживает".

Современники не особенно баловали Розанова в его литературной судьбе, и если он "сделался Розановым", то не благодаря им, а скорее вопреки. Полное фиаско на философском поприще (судьба книги "О понимании"), глухое почти десятилетнее сотрудничество в консервативной прессе и нелепая полемика с Вл. Соловьевым. Нечаянно помогли Розанову "декаденты". Розанов стал "всероссийской персоной", но с сомнительной репутацией. "Нововременец". Потом - выступления против революции (с 1907 года), антиеврейские выступления в связи с "делом Бейлиса" (1911 - 1913 годы), "кислота в лицо" (общественная дискредитация) в Религиозно-философском обществе (на заседании 26 января 1914 года), кроме того, книги "Уединенное" и "Опавшие листья", вызвавшие монотонное осуждение почти по всему пространству тогдашней культуры - от декадентки Зинаиды Гиппиус до протоиерея Дроздова. Полное отчуждение интеллигенции после экзекуции 1914 года. Когда-то хлебосольные чаепития на "воскресеньях" сменились пустотой в доме с "болящей Варварой", женой, и подросшими критически настроенными детьми. Революция настигла стареющего Розанова в унынии. И бегство из голодного Петрограда было чем-то похоже на бегство Толстого из Ясной Поляны.

События 1917 года для многих людей из интеллигенции стали настолько неожиданными, что атеисты становились религиозными, демократы монархистами, космополиты - патриотами. Это были не простые переходы от одних рубежей к другим. Изгнание, потеря родины (только сейчас ее увидели!), потеря культурной почвы - все это "естественно" произвело кризис и вызвало новые чувства и новые взгляды. И уже в первые месяцы лихолетья Розанов получил совершенно новый для себя отклик в душах читателей. Его "Опавшие листья" ищут на книжном рынке, где они идут по повышенной цене. Читатель увидел, что мрачные пророчества Розанова после 1907 года и вплоть до революции стали сбываться, что Розанов предугадал многие события, непосредственным свидетелем которых он стал.

Кончина Розанова 23 января (5 февраля нового стиля) 1919 года никого не оставила равнодушным. В печати, в переписке или же в дневниковых записях проходила новость - смерть "ересиарха". Думается, что многие почувствовали пустоту, которая образовалась после ухода из жизни и литературы этого необъятного мира слов, мыслей, чувств. Правда, время было неподходящим для того, чтобы сполна оценить случившееся. Россия была растоптана, и в сердцах и умах ее насельников не оставалось места ни для чего другого, кроме катастрофы. Но вскорости после смерти Розанова в печати стали появляться "последние мысли Розанова", "воспоминания о Розанове"... В Петрограде был образован Розановский кружок (по сообщению "Вестника литературы", 1921, No 9, подписались Андрей Белый, А. Волынский, Н. Лернер, Э. Голлербах, В. Ховин), целью которого была работа над творческим наследием писателя, собирание материалов для его биографии и прежде всего собирание писем. Но это "явление Розанова после смерти" было перекрыто "железным занавесом": на страницах "Петроградской правды" 21 сентября 1922 года с резкой критикой "канонизации" Розанова в печати выступил партийный вождь Лев Троцкий. Это был тот кляп, который запер голос Розанова на два-три поколения в России.

Сейчас широко известны прощальные письма Розанова к друзьям, писателям. За немощью Розанова их писала под диктовку восемнадцатилетняя дочь Надя. Извещения о смерти отца дочери Надежда и Татьяна посылали многим писателям и друзьям Розанова. Такое извещение, в частности, получил 6 февраля 1919 года и автор публикуемых воспоминаний П. П. Перцов (см.: "Литературная учеба", 1990, No 1, стр. 88).

Мережковский пишет Надежде Васильевне 15 (28) февраля: "Мне очень больно, что я не успел написать В. В. Вы, вероятно, знаете, что между нами были глубокие и сложные отношения. Он знал, что я его люблю и признаю одним из величайших религиозных мыслителей, не только русских, но и всемирных. И вместе с тем между нами лежал тот меч, о котором сказано: "Не мир пришел Я принести, но меч". Всю свою огромную гениальную силу В. В. употребил на борьбу со Христом, Чей Лик казался ему "темным", и Кого он считал "Сыном Денницы", т. е. Злого Духа. Я хорошо знал и теперь знаю еще лучше, что это было страшное недоразумение. Я не сомневаюсь, что, подобно пророку Валааму, В. В. благословлял то, что хотел проклясть; и если он умер, как Вы пишете, "весь в радости", то радость эта была Христова, и он, умирая, понял все до конца.

Обо всем этом я хотел ему сказать, но Вы чувствуете, как трудно это было сделать. Когда Ховин собирался к Вам ехать, я готовил большое письмо, чтобы отправить с ним, - и вот в последний день Ховин получил от Вас телеграмму, что В. В. уже скончался. Я надеюсь, что все, не высказанное в этом письме, мне удастся высказать впоследствии, когда наступит пора справедливой оценки великого русского писателя Розанова, а что эта пора наступит, - я больше не сомневаюсь" (ОР РГБ, ф. 249, к. 8, ед. хр. 22).

Молодой издатель Г. А. Леман писал Татьяне Васильевне 20 февраля (5 марта) 1919 года: "Я мало знал Василия Васильевича, но я умел почувствовать всю глубину его духа. Всю совершенно изумительную, потрясающую многогранность его души. Я никогда не забуду тех минут, когда он входил в мой кабинет и сразу все оживало, все приходило в движение, все начинало жить и дышать. Дар жить, любить жизнь и вызывать эту любовь к жизни у всего и всех - было одним из самых изумительных свойств Василия Васильевича. И по мере того, как уходит воспоминание о нем в прошлое, я все сильнее ощущаю громадность потери, понесенной Россией и всеми знавшими и любившими покойного, и чувствую, как много и лично я потерял в его лице. Если жизнь оценивает людей по степени их незаменимости, то Василий Васильевич, конечно, незаменим как культурная, творческая личность никогда до скончания времен. Никому никогда не было дано того, чем обладал Василий Васильевич. Никому никогда не было позволено того, что было позволено ему. Каждый шаг его был целой концепцией, новой и оригинальной, каждая мысль, брошенная мимоходом и невзначай, - целым замком грез и видений. Василий Васильевич, несомненно, самый богатый, самый замечательный, самый гениальный человек, с которым меня сводила жизнь. И от сознания этого еще тяжелее мириться с происшедшим. Утешаешься тем, что он не мучается, не страдает больше, но это - утешение слабое, ибо при его любви к жизни он, кажется, и больным умел бы жить и думать" (Архив священника Павла Флоренского).

Попрощавшись с отцом, дочери писателя стали собирать сборник воспоминаний о Розанове.

А. А. Блок писал к Н. В. Розановой 9 июля 1919 года: "Простите, что отвечаю Вам поздно: мне трудно было собраться снять наконец прилагаемую точную копию с единственного письма Василия Васильевича, которое я от него получил 19 февраля 1909 года. Письмо очень драгоценно; я очень хотел бы написать вокруг него несколько воспоминаний, но сейчас не могу сделать этого. Если удастся, я проведу через журнал и пришлю Вам оттиск или корректурный лист" (ОР РГБ, ф. 249, к. 7, ед. хр. 23, л. 2).

29 июля 1919 года М. Горький отвечал на письмо Н. В. Розановой от 14 июня:

"Написать очерк о нем - не решаюсь, ибо уверен, что это мне не по силам. Я считаю В. В. гениальным человеком, замечательнейшим мыслителем, в мыслях его много совершенно чуждого, а - порою - даже враждебного моей душе, и - с этим вместе - он любимейший писатель мой.

Столь сложное мое отношение к нему требует суждений очень точно разработанных, очень продуманных - на это я сейчас никак не способен.

Когда-то я, несомненно, напишу о нем, а сейчас - решительно отказываюсь" ("Вопросы литературы", 1989, No 10, стр. 150. - Публикация И. А. Бочаровой).

Ответил отказом написать воспоминания о Розанове и А. Н. Бенуа в письме от 25 июля: "Память Василия Васильевича я чту более, чем кто-либо, и я почел бы своим душевным долгом участвовать в создании того сборника его имени, о котором Вы пишете. При этом Вы совершенно правы (...) что в начале 1900-х годов я был среди тех, кто особенно часто виделся и беседовал с Вашим отцом, бывал у него ежедневно, и мы с ним вместе многое передумали, многое искали. Ваш сборник был бы своего рода памятником, который ему создали бы близкие люди, в ожидании того, который поставит ему родина, когда поймет весь смысл всего им сказанного. - Но вот, увы, я собрался-то к Вам написать эти несколько строк всего месяц спустя получения Вашего письма, да и вынужден я здесь ограничиться малодушным заявлением, что ныне ничего написать не могу, буквально не могу, нет сил: душа съежилась, слиплась и прячется даже от людей, с которыми всегда был вместе. Называя это заявление малодушием, я иду навстречу Вашему совершенно заслуженному упреку... И кто знает, если нам суждено будет всем жить, я, быть может, и найду в себе то настроение, прежнее свое хорошее настроение, чтобы поделиться с другими самым сокровенным; тогда, чувствуя особенно остро свою вину перед Вами, я еще напишу о Василии Васильевиче, напишу то, что знаю о нем, и особенно то, что запомнилось из моих личных бесед с ним о самом его облике, таком странном, единственном, обаятельном и истинно русском... Меня, иностранца по крови и в душе, особенно привлекает в Василии Васильевиче именно его "русское лицо", полное противоречий, но и не знающее преград в поисках правды; дивным представляется мне тоже его чисто русский душевный анархизм..." (ОР РГБ, ф. 249, к. 7, ед. хр. 20).