ПИСАТЕЛИ О ПИСАТЕЛЯХ
Истинная повесть МОСКВА "КНИГА" 1990 Предисловие О. А. Проскурина Общественная редколлегия серии: Е. Ю. Гениева, Д. А. Гранин, А. М. Зверев, Ю. В. Манн, Э. В. Переслегина, Г. Е. Померанцева, А. М. Турков Разработка серийного оформления Б. В.Трофимова, А. Т. Троянкера, Н. А. Ящука Художник Ю. К. Люкшин OCR: Александр Продан
Песков А.М. Боратынский. Истинная повесть. -- М.: Книга, 1990. -- 384 с., ил.
Биографическая повесть о Е.А.Боратынском — опыт документального исследования, стилизованного под художественное произведение. В книге показаны эпизоды из жизни поэта в свете его мироощущения и в контексте его эпохи, для чего привлечены новые архивные материалы.
Оригинальные иллюстрации, которыми щедро насыщена книга, — плод чисто художественного объяснения жизни Боратынского; будучи вполне свободны от документально-исторического смысла повести, они представляют собой самобытное явление графики.
О.А.Проскурин. "Истинная повесть"
В популярном фильме 60-х годов "Доживем до понедельника" есть любопытный эпизод. Просвещенный и обаятельный преподаватель истории, пребывая в элегическом настроении (он только что музицировал на фортепиано в сумерках актового зала), задумчиво цитирует стихи:
Не властны мы в самих себе
И, в молодые наши леты,
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей судьбе.
Оказавшаяся поблизости учительница литературы вопрошает: "Кто это?" — на что следует лукавое предложение: "Угадайте!" Дамочка, конечно, несет совершенный вздор ("Некрасов?..") (ох, уж эти учителя литературы!). Узнав от слегка ошарашенного собеседника, что подлинный автор — Боратынский, она обиженно парирует: "Ну, нельзя же всех второстепенных помнить…" Далее следует стремительный диалог. Историк. А его давно уже перевели… Литераторша (озадаченно). Куда? Историк (с легким сарказмом). В первостепенные…
Думается, что не только для консервативной служительницы просвещения, но и для многих это прозвучало откровением. И вот минуло более двадцати лет с того дня, когда миллионы кинозрителей узнали о существовании первостепенного поэта Боратынского. Вышли новые (научные и популярные) издания его сочинений, появились тонкие (и не очень) этюды, посвященные его творчеству. Как будто никто уже не сомневается в том, что поэту принадлежит почетное место на отечественном Парнасе… А все же и по сей день мы знаем о Боратынском до обидного мало. Парадоксально, но факт: лучшее, наиболее обстоятельное, основанное на скрупулезном изучении материала исследование о русском поэте написано норвежским ученым Гейром Хетсо и опубликовано в 1973 году в Осло! Но и после выхода книги Хетсо проблем и загадок в биографии Боратынского по-прежнему оставалось немало.
И вот перед читателем новое сочинение, автор которого расширяет область наших знаний о большом поэте. Книга охватывает первую часть жизни Боратынского; повествование доведено до февраля 1826 года — биографического и творческого рубежа. Впереди еще 18 лет — едва ли не самых главных в судьбе поэта. Будет ли продолжен рассказ? На этот вопрос ответит время. А пока заметим: и сейчас перед читателем, как выражались в старину, "нечто целое"; по законам "целого" его и следует оценивать.
Книга необычна. С одной стороны, это научное исследование. Событийная канва повествования строго документирована (в чем убедится всякий, кто возьмет на себя труд заглянуть в примечания). Заинтересованный читатель встретит здесь десятки впервые опубликованных писем и фрагментов из неизданной переписки родственников Боратынского, найдет существенные уточнения, касающиеся жизненного пути поэта (начиная с даты рождения и кончая историей передвижения его из Финляндии в Петербург и обратно в 1820-25 годах), его литературных и бытовых отношений, вех его творческой эволюции. Из плена времени выйдут неведомые прежде знакомцы Боратынского, оставившие свой след в его судьбе… Без новых фактов, рассыпанных в книге, теперь не обойдется ни один исследователь Боратынского. Это, так сказать, бесспорные вещи. Есть в книге и гипотезы, — но и они рождены не беззаботной фантазией, а исследовательской мыслью. Эти гипотезы научны в своей основе. Такова, например, реконструкция "лирического романа", посвященного знаменитой С.Д.П. - хозяйке известного литературного салона С.Д.Пономаревой.
И в то же время книга эта — факт не только науки, но в определенной мере и литературы. И дело не в "беллетризме", столь любезном сердцу авторов многих биографических повествований. Традиционного историко-романного "беллетризма" в книге нет. Дело также не в "слоге" или "занимательности".
Дело в жанре. Книга имеет жанровое обозначение, являющееся частью заглавия: "Истинная повесть", — и сочинитель постоянно напоминает о нем читателю, дабы тот не забывал об отличии его сочинения от других, привычных жанров — научных и беллетристических. "Ах! Для чего мы пишем не роман, а истинную повесть!" — лукаво сокрушается повествователь в одном месте. "Не ведая партикулярных подробностей жизни Боратынских, мы избавлены от необходимости писать хронику, а не имея привычки к замене факта вымыслом, свободны от желания сочинить роман. На нашу долю выпала истинная повесть", — гордо провозглашает он в другом.
Что же это за жанр такой, о котором не прочтешь ни в одной энциклопедии? О, это жанр с глубокими и разветвленными корнями! Сам автор намеком указывает на них читателю, когда описывает свои приемы цитатой из книги В.М.Жирмунского, посвященной структуре байронической поэмы.
Но сейчас нас интересует не столько генезис жанра, сколько его возможности. Вот что об этом пишет сам автор: "Герои здесь тенью проходят сквозь сюжет, жанр позволяет утаивать, недосказывать, умалчивать". Итак, герой — тень. Что же, наверное, в повествовании о Боратынском подобный образ героя как нельзя более уместен. Плотная "бытовая" фактура вступала бы в противоречие с самим предметом изображения. Сама судьба словно позаботилась о том, чтобы сделать облик Боратынского неопределенным, даже призрачным. Его сохранившиеся портреты мало похожи друг на друга, и какой из них точнее — приходится только гадать. Столь же несхожи и портреты словесные, принадлежащие перу его современников. "Легкая черта насмешливости приятно украшала уста его" — и "черты его выражали глубокое уныние". "Высокий блондин" — и "задумчивое лицо, оттененное черными волосами".
Повествуя о судьбе Боратынского, автор пошел неожиданным путем — так сказать, боковым. Повествование сосредоточено на том, что вокруг героя, на том, сквозь что он проходит. Атмосфера вокруг Боратынского сгущается и уплотняется — и вдруг "тень" становится более четко очерченной, а затем и более рельефной; на плоскости выступают живые черты. Роль некоего конденсатора играют в книге многочисленные письма (подчас посвященные вроде бы сугубо домашним заботам и интересам). Их композиция позволяет автору создать семейный и вместе исторический контекст, прикоснуться к той почве, из которой вырастает поэт Боратынский. И тогда делается возможным постижение (хотя бы частичное) таинственных жизненных ритмов — прослеживается отзыв отцовской или даже дедовской судьбы в судьбе сына и внука.
В текст "истинной повести" вкраплены четыре вставные новеллы, с "истиной" на первый взгляд не имеющие ничего общего. Они вымышленны (об этом автор предупреждает сразу!), насквозь условны и литературны. За каждой из них скрыт второй план — литературный источник. Иные узнаются легко и сразу ("Грушенька" — "Бедная Лиза" Карамзина), другие — с большим трудом, ибо требуют известной осведомленности в литературной продукции минувших эпох ("разбойничий" роман, фантастическая и светская повесть и т. п.). В иных случаях литературная игра достигает особой изощренности: в "Фее", например, переплетены мотивы и ситуации светской повести, романтического психологического романа, поэмы Боратынского "Эда", его же поэмы "Бал"… Но мало того! Литературные ситуации подвержены стилизаторской трансформации: то знакомые сюжеты подаются в какой-то иной тональности, то какая-нибудь прозаическая деталь дерзко выпятится в драматической или трогательной ситуации. По словам самого автора, эти вымышленные сцены нужны повествованию для замещения неведомых нам эпизодов действительной жизни героев. Выводя свои художественные реконструкции за скобки строго документированного повествования (кесарю — кесарево!), сочинитель вместе с тем дает почувствовать нам, сколь тонка грань, отделяющая заведомую литературу от жизни.
В "истинной повести" рассказ то и дело перемежается "лирическими отступлениями" — пространными медитациями о жизни и смерти, о человеческих судьбах, о взаимоотношениях между родными и близкими, о трудностях службы… Кому принадлежат эти суждения — порою выспренние, порою нарочито приземленные, порою остроумные, порою нудноватые? Неужели А.М.Пескову, филологу, историку литературы?.. Отчасти и ему. Но главным образом (и прежде всего!) — это суждения Повествователя. Повествователь — многогранная и в художественной структуре книги, пожалуй, ключевая фигура. Он одновременно и простодушно-наивен — и рафинированно-интеллектуален. Он имеет склонность к сентенциям в духе старинных моралистов — и тут же подсвечивает свои афоризмы светом иронии. Это персонаж исторический и, вместе, анахронистический: он и современник Боратынского, — и наш современник, человек второй половины XX столетия. Его суждения порою близки тем, которые можно встретить в письмах Боратынского и его корреспондентов. Однако автор явно вложил в них и свой человеческий опыт, и наш, его читателей. То, что на первый взгляд может показаться прихотливой игрой, на деле оказывается вполне серьезным: многоликий Повествователь позволяет и нам входить в мир героя, и герою входить в наш мир. Время оказывается проницаемым, а давно ушедшие люди и события — волнующими не меньше, чем злоба дня.
