– … Узлы… Змея… Тяжело…Больно, – с трудом раздавалось в непроглядной ночи; звуки неотчетливо висели в пространстве. – Воздуха… Дышать… Ааах! – напугано сделав глубокий вдох, нечто неизвестное очнулось во тьме. – Где я?.. – оно быстро зашуршало. – Темно, – шум прекратился. – Почему темно? Что со мной?.. – нечто снова сделало шаг. – Пол. Раз, два, три, – послышалось от него заглушенно. – Подо мной что-то есть, да…– с замедлениями шептал кто-то. – Раз, два, три, четыре – по сторонам тоже. Стены. Да. Это стены… Где же я? – не мог понять неизвестный. – Раз, два… Нет… – с испугом прозвучало во тьме, и быстро повторилось. – Нет. Раз, два, три, четыре, пять, ш-ш… шесть, – чье-то тело звучным ударом упало на распознанный минутой раннее пол. – Я заперт, – чуть слышно заключил неизвестный в черном безвестном саркофаге вчерашнего завтра.
В кромешной тьме едва стал заметен его извилистый силуэт.
– …Ладно. Ладно. Надо понять, что произошло… – неизвестный напряженно проглотил слюну. – Но – что? Я не помню… Ах! – вдруг жалобно прозвенело во мраке. – Больно! – вскричал неизвестный. – … Больно? – удивленно повторилось. – Отчего? Отчего мне больно? – вторил он. – И… где? Не понимаю… – в его голосе звучало отчаянье. – Стоп! – вдруг вскрикнул некто. – Стоп. Я помню! – с надеждой заявил он. – Я знаю, что мне больно. Я помню, что мне было больно до того, как я проснулся, – набирая темпы, мыслил неизвестный. – Я помню, что уснул, чтоб мне… не было больно. Да, чтоб не было больно. Что что-то…Кто-то… Нечто причинило мне боль – я помню…
Кромешный мрак окутывал неизвестного не первые сутки – он не помнил, как давно оказалось тут. Но так было лучше: его тело бездыханно тлело здесь уже не первый год…
– …Помню, кое-что мне было очень дорого. И это что-то… забрали? – будто стая пугливых кроликов возвращались к неизвестному воспоминания. – Да. Резко, жестоко, не предупредив меня об этом… Я помню, что почувствовал сильную боль, – он осторожно приложил запястье к тому месту, где должно было быть сердце, но ничего не билось; он вздохнул. – Меня разрывало от нее. Болела каждая клетка моего отвратительного тела… Отвратительного? – удивился неизвестный. – Да… Я не мог ни есть, ни спать, ни жить… Но вдруг – я привык, – вспомнил он. – Я привык и стал забывать, что мне сделали больно… Я привык, и там, где раньше болело, вдруг стало пусто. Я помню, было по-странному пусто. Словно поместили в одно место целую вселенную, а меня – в нее. И я ничего не ощущал более: было очень пусто; ничего рядом.
В то время я поначалу мало изменился. Да, вроде бы, все оставалось также. Ничего особо не поменялось: я продолжал быть сильным, однако части меня не было. Видимо, от этого не было больше и моей радости. Может быть, на лицо пропажа и не заметна оказалась (я не хотел, чтобы об этом узнали), но во мне она ощущалась. Помню: это единственное, что ощущалось за последнее время, кроме той пугающей, безграничной пустоты. Да-а, она поглощала. Все, как черная дыра: без шанса вернуть назад. И потому – было очень страшно. Однако страшно было лишь думать об этом – ощущения вовсе пропали. Но появились боли: мое тело изнемогало от них. Начиная с головы и заканчивая желудком, болело все; изнывая, переворачиваясь, что-то непонятное происходило во мне… Странно было, но для меня это уже не имело значения. Тратить время на такой пустяк – не хотелось. Я стал все чаще задумываться над своей ничтожным образом в этом громадно маленьком мире.
Я думал над всем; пытался что-то делать, что-то изменить, но мне становилось все тяжелее: временами я не мог вставать с кровати и идти; я больше не умел плакать… Может, я действительно был ничтожен и лишь надумал все это – не знаю. Сложно. Было, и есть. Очень сложно жить. Я не справлялся. И, думаю, не справляюсь сейчас.
Трудно говорить об этом, но, помню, боялся засыпать. Помню, потом и вовсе не мог уснуть, даже если хотелось (очень хотелось). Днем, вроде бы, было еще ничего: днем получалось задремать – часок-другой. Днем и жить было терпимо. Ночью же – нет. По ночам я жить больше не мог: слишком много отчаянья; слишком крепко оно стискивало меня в своих удушающих объятьях. Горло не желало дышать; сердце переставало биться… Я умирал, долго умирал и мучительно. Я многое путал, постоянно ошибался – я не мог себя больше любить: у меня выходило всегда ненавидеть. Это было несложно, но больно. Больно жить, когда твое существование отвратно самому себе… Больно. Очень.
Я пытался заглушить это чувство, но ничего не получалось – я вновь путался и ошибался. Я слишком много ошибался, а это недопустимо…
Я был сильно расстроен. Дома лежали лезвия. На столе стояли ножи. Я часто смотрел на них. Ночью, перед тем, как засыпать, мне виделось, что они скользят по моей белесой коже, впиваясь своими остриями глубоко внутрь; чувствовалось, как медленно, но осторожно – по-мастерски – железо проникает внутрь меня; мнилось, что я беру их и совершаю то, из-за чего перед сном я крепко удерживал руки. Было страшно причинить боль моим близким. Было страшно исчезнуть.
Как оказалось, во мне все еще не померкла душа, и она винила меня даже в этом.
Было сложно.
Мне снилось много ужасов, но удивительная способность забывать не давала им надолго задерживаться в моей голове. Удивительная способность не давала задерживаться там ничему: она стирала все до конца. И кадры жизни, и эмоции. С тех пор я не мог долго помнить важную информацию, с тех пор для меня сложно было отличать реальность ото сна.
Я очень этого боялся. Мне было страшно сойти с ума.
Я и сейчас боюсь. Очень многого. Мне крайне страшно представить, что будет дальше; бескрайне пугает неизвестность; непонятно, где лежат ответы. Но самое главное – я боюсь, что все, что теперь с трудом начинает заново ощущаться мной, окажется вдруг ложью. Очень боюсь, что попаду в ловушку собственных фантазий.
Мне страшно и до боли одиноко.
Я просто хочу любви.
Сумрак рассеивался – воздушное пространство мягко раскутывало из своих двуличных объятий небольшого поясохвоста вида cordylus meculae – неизвестный сбрасывал мрак.
– Да… – едва ли усмехнулся он, рассматривая чешую на своем едва поблескивающем от солнечных лучей теле. – Сколько себя помню, всегда был таким. – Но… что это? – удивился неизвестный. – О, ужас-с, – растянул он, оглядываясь назад. – Однако… – добавил равнодушно, – мы нашли остатки нашей пропажи – уже неплохо.
На том самом месте, где по правилам природы должен был находиться длинный, благородный хвост невеликой ящерицы, сейчас мелькало ровно ничего: только кровавое пятно, поднакрытое
