А он рассердится, назовет ее дурой, скажет, что это настоящее кахетинское вино, и даже назовет, какое именно. Иногда он бредил и Фиолетовым и тогда как будто бы вступал с ним в разговор. «Дурак ты, — говорил он, — а все-таки укладочку свою скоро сотенными пачками набьешь!» Раз он пришел в такое бешенство, что чуть было не зарезал ножом жену. «Ты обманула меня, — кричал он, схватив ее за горло и замахиваясь ножом, — сказывай, кто твой полюбовник?» Бог знает, чем кончился бы этот припадок, если бы Огородников, обессиленный болезнью, не выронил из рук ножа и не упал бы на свою постель.
Только месяц спустя болезнь начала уступать сильному организму. Огородников стал быстро поправляться… Когда, оправившись, он в первый раз вышел на воздух, он опять увидал перед собою белую снежную равнину, точь-в-точь как и тогда, когда выпал первый снег. Только теперь снег не был так пушист и мягок, как в то время. От порога избы бежала тропинка, спускалась к реке, пересекала ее и терялась в сугробах леса… Лес этот стоял словно окутанный хлопьями ваты, и при малейшем шелесте ветра хлопья эти неслышно и мягко падали вниз. Огородников тотчас же догадался, что тропинка была пробита Прасковьей и что по тропе этой она носила ему воду и топливо. Кроме этой тропы, к усадьбе Огородникова не было ни малейшего следа. Он посмотрел в сторону села. — нетронутый снег белой скатертью раскидывался на необозримое пространство… Только там, вдали, где пролегала большая дорога, торчало несколько занесенных снегом соломенных ветел!.. Посмотрел Огородников на то место, где когда-то возвышалась его мельница, — и там та же гладкая, снежная равнина!.. Посмотрел на все это Огородников и молча вернулся в избу.
Поправлялся он быстро, не по дням, а по часам. Точно так же не по дням, а по часам он становился задумчивее и задумчивее. Сидит, бывало, повеся голову, и все о чем-то думает. Прасковья боялась даже заговорить с ним и только робко поглядывала на него… Взглянет и сама же испугается чего-то! А он все сидит опустя голову, со сдвинутыми бровями, и все что-то соображал… Поведет, бывало, глазами из угла в угол и опять уткнет их в пол. Даже Амалатка и та присмирела, словно побаивалась чего-то!.. Забьется, бывало, под лавку, да и смотрит оттуда своими умными глазами на своего хозяина!..
Проснувшись однажды, Огородников быстро вскочил с постели, умылся наскоро, надел на себя коротенький полушубок, подпоясался, взял шапку и свистнул Амалатку, направляясь к двери.
— Ты куда это, Иван Игнатьевич? — спросила робко жена.
— В город! — ответил Огородников и вышел из избы.
Чтобы достигнуть большой дороги, ему пришлось чуть не по пояс лезть по сугробу. Амалатка прыгала рядом с ним и после каждого прыжка по уши уходила в рыхлый снег… Огородников даже рассмеялся, глядя на эти отчаянные прыжки.
— Вали, вали! — кричал он. — Прокладывай дорогу!.. Ничего!.. Коли люди забыли про нас, то ведь мы и сами проложим!..
Огородников шел в город с целью узнать: не получил ли следователь ответа на свои запросы?
Придя к следователю, он на этот раз уже не прислонялся к притолке и говорил не плаксивым тоном, а собственным своим голосом, каким когда-то говорил прежде. Видно было но всему, что Огородников как-то приободрился, приосанился и, задумав что-то, решился смело идти к цели.
— Не получали ничего? — спросил он следователя.
— Ничего! — отвечал тот.
— А неизвестно, когда придут эти ответы?
— Неизвестно.
— Стало быть, мне и ходить нечего?
— Конечно, нечего!.. Придет ответ, — так дам знать…
— Такс…
И он вышел вон.
Домой он шел быстро, словно торопился куда-то, и делал такие громадные шаги, что Амалатка даже язык высунула… Пришел он к обеду, поел немного, прилег, а часам к двум дня опять вскочил и, обратись к жене, спросил:
— А где мои суконные штаны?
— Прибраны! — ответила та.
— А валенки длинные?
— И валенки то же самое.
— Достань-ка их.
И когда штаны и валенки были принесены, Огородников начал поспешно одеваться.
— Ты куда это, Иван Игнатьич? — спросила робко Прасковья, удивленная, что муж так тепло одевается.
— В город! — ответил он резко.
— Да ведь ты сейчас из города!..
— А теперь опять.
Прасковья замолчала, но, видимо, не верила словам мужа.
А тот продолжал молча свое дело. Он натянул на себя суконные штаны, две пары шерстяных чулок, валенки; поверх рубахи надел овчинную коротышку, намотал вокруг шеи суконный шарф, а затем уже стал натягивать полушубок.
— Иван Игнатьич, — шептала жена, сдерживая рыдания, — неправду ты говоришь мне!..
— Правду! — оборвал Огородников.
И Прасковья опять замолчала. Выскочила Амалатка и принялась юлить вокруг Огородникова.
— Отрежь-ка хлеба! — приказал он жене. Та отрезала.
— В мешок положи.
— Иван Игнатьич! — взвыла та.
— Делай, что приказывают.
Прасковья проглотила слезы, положила краюху в небольшой холстинный мешок и подала ее мужу. Тот заткнул мешок за кушак, стал перед божницей и, крестясь, начал делать земные поклоны.
— Иван Игнатьевич! — вскрикнула опять Прасковья. Но тот перебил ее.
— А теперь, — проговорил он, — прощай!..
Жена упала ему в ноги… Он поднял ее и крепко обнял.
— Нет! — кричала Прасковья, вырываясь и не сдерживая уже своих рыданий. — Не пущу я тебя!.. Или ты оставайся со мной, или меня бери!.. Я пойду, куда хочешь… на край света… А одна я не останусь… Будет с меня! Будет и того, что я целых пятнадцать годов прожила без тебя… А теперь не останусь… Бей меня, на части терзай, а куда ты — туда и я.
— Говорят тебе, в город иду…
— Нет! — кричала Прасковья. — Нет, неправда!
— В город…
— Не верю я тебе… хоть убей, не верю!..
Но Огородников крикнул на жену, топнул ногой, и та замолчала. Он присел на лавку и тяжело дышал, словно собирался с силами, словно собирался подавить охватившее его вдруг волнение… Наконец он встал и, снова подойдя к жене, положил ей руку на плечо.
— Слушай, Паша, — говорил он дрожавшим голосом, — не печалуйся… Я скоро приду… право, скоро… А теперь, прощай!..
И, крепко обняв жену, быстро выскочил за дверь.
А Прасковья упала на стол, и вопль, раздирающий душу, огласил избу… Так плакать может только русская баба, умеющая в то же время и молча терпеть!..
Полчаса спустя Огородников вместе со своей Амалаткой был уже в квартире Фиолетова.
— Ну, приятель! — крикнул он, бросая шапку на стол. — Я с тобой рассчитался, долг свой тебе уплатил… Теперь за тобой очередь!
— То есть как это? — вскрикнул Фиолетов, вскакивая с места и с ужасом смотря на грозную фигуру Огородникова.
Несчастный юноша даже и не ожидал этого посещения.
— А нешто ты забыл, — проговорил Огородников, садясь на стул, — что за тобой полтораста рублей моих денег осталось?
— Я у тебя не брал!
— Нет, взял!
— Ты мне должен был триста, — я их и получил.
— Врешь! — крикнул Огородников и ударил по столу кулаком.
— А нотариус-то! — перебил его Фиолетов.
— Врешь! — снова крикнул Огородников и на этот раз такой метнул взгляд на Фиолетова, что тот сразу опешил.
— Что же это такое значит? — чуть не заплакал молодой человек.
— А то и значит, что я свои кровные деньги обратно получить желаю.
— Ну, уж это, брат, дудки! — вскрикнул Фиолетов и, собрав всю свою храбрость, ударил кулаком по столу. Но, заметив, что Огородников молча встал, подошел к двери и запер ее на крюк, он моментально присмирел, и мертвая бледность покрыла его лицо.
— Ты это что ж? — спросил он совершенно уже упавшим голосом.
— А вот дверь запираю, — проговорил Огородников, — не вошел бы кто…
— Так ты грабить пришел…
— Я не грабитель…
— Смотри! я кричать буду…
Но Огородников накинулся на Фиолетова и схватил его за горло.
— Что ты делаешь! — прохрипел тот.
— А то, что таким негодяям, как ты, на белом свете жить не следует… душить их надо…
Фиолетов хотел было крикнуть, но Огородников быстро опрокинул его на пол и наступил ему на грудь коленкой.
— Сказывай, где деньги! — кричал он, задыхаясь от гнева и с пеной у рта. — Я не шутки шутить пришел… Не дай мне человеческой кровью своих рук перепачкать… Я разорву тебя… Сказывай, где деньги…
И когда Фиолетов объявил ему, что деньги в шкатулке под кроватью, Огородников подтащил его к кровати, нагнулся и, все еще держа его за горло, достал шкатулку.
— Ключи! — крикнул он.
И, взяв поданный ключ, отпер левой рукой шкатулку, отсчитал сто пятьдесят рублей и засунул их в карман. Только тогда он выпустил помертвевшего от ужаса Фиолетова.
— А теперь, — проговорил Огородников, весь трясясь от гнева и вынимая из кармана трехрублевую ассигнацию, — получай с меня три рубля: беру свою винтовку…
