— Что мне делать? — кричал он, падая в изнеможении на стул.
Батюшка перепугался даже.
— Что с тобой, Валерюшка? — вскрикнул он, всплеснув руками.
— Что мне делать?
— Да что такое?
— Думал было приумножить, а заместо того умалил…
— Но расскажи же, в чем дело…
— Только чем же я-то виноват? — волновался Фиолетов. — Я-то за что страдать должен?.. я-то тут при чем?..
Пришла матушка и вместе с мужем принялась сперва успокаивать взволнованного юношу, а затем расспрашивать и о причинах этого волнения.
— Только-то! — вскрикнул батюшка, узнав, в чем дело, и разразился самым добродушнейшим смехом.
Посмеялась немало и матушка.
— Да разве этого мало! — рассердился Фиолетов. — Чего же вам хотелось бы? чтобы я всех своих денег лишился и по миру пошел?
— Ах, ах, Валерюшка! — говорил батюшка, качая головой. — И не грешно это тебе?.. ах, ах!.. и кому же ты говоришь это? Мне, которому, умирая, поручил тебя отец твой… Ведь он — царство ему небесное! — просил меня соблюсти тебя!.. А ты мне вон какие вещи говоришь…
— Так вот и соблюдите! — ответил Фиолетов.
— И соблюду, Валерюшка, соблюду! Предупреждал я тебя, что приятель недобрый человек… Только ты меня не послушал, своим умом жить захотел… А какой ум у вас, у молодых-то!..
Фиолетов даже вскочил с места от этой нотации.
— А ты не горячись, Валерюшка, — успокаивал его батюшка, — не горячись!.. сядь, сядь!.. Ты сядешь — и я с тобой посижу… Посидим и поговорим… — Потом, обратясь к матушке, все время с сожалением смотревшей на Фиолетова, прибавил: — А ты, мать, самоварчик нам согрей да чайком попои нас… За чайком-то, может, и придумаем, как нам с Валерюшкой из воды сухими выбраться!..
Только тогда, когда на землю спустилась густая и темная ноябрьская ночь, Фиолетов покончил свои переговоры с батюшкой и отправился домой. На этот раз он имел уже какой-то особенно торжествующий вид. Видно было, что он не только успокоился, но и набрался даже бодрости, энергии… Весело посвистывал он, идя по грязной улице.
Прошло с неделю. Огородников все еще не мог опомниться от разразившегося над ним бедствия. Мрачный и угрюмый, бродил он по своей усадьбе и молча останавливался при виде наложенных красных печатей. На него словно какой-то столбняк находил! Упрется, бывало, глазами в эти печати да так и стоит перед ними, как окаменелый… Он даже не мигал в это время!.. А то вдруг — пропадет куда-то дня на два, на три!..
Исходил он за это время бог знает сколько верст! Ходил по полям, по лесам, и только одна Амалатка всюду следовала за ним… А между тем приближение зимы давало уже себя знать. Морозы давно сковали Хопер и обнажили лес. Холодный, пронизывающий ветер уныло свистал в деревьях и срывал с них последние пожелтевшие листы. Свинцовые тучи заволакивали небо и несколько раз уже запорошивали землю снегом… Но проглянет солнце, — и снежные порошинки растают. Ночи превратились в целую вечность. Пробовал, бывало, Огородников по «узерку»[4] за зайцами поохотиться… Взял свою винтовку, свистнул Амалатку и пошел. Он убил одного зайца, принес его домой и больше на охоту не ходил… Пробовал было вентеря ставить — и то же самое… сходил один раз — и довольно! Все словно валилось у него из рук, и не было никакого желания приняться за какое-либо дело. Приходили несколько раз мужики с просьбою лошадей подковать; но он отзовется недосугом и уйдет из кузницы. Он даже есть почти перестал. Прасковья и щей наварит ему, и картошки нажарит, и грибков, и браги на стол поставит, а он только попробует чего-нибудь — и уйдет на печати смотреть.
Бродя по окрестностям, он как-то нечаянно попал на кладбище. Оно было в поле, далеко от села. Ходил он по этому кладбищу и вдруг наткнулся на свежую могилку. Он остановился над ней…
— Должно, здесь закопали, — подумал он. — А ну, как ежели и взаправду они от моих зерен померли! — мелькнуло у него в голове, и, круто повернувшись, он чуть не бегом бросился в поле!
Вскоре после этого он встретил как-то мать одного из умерших. При виде ее он сперва бежать от нее хотел, но раздумал и остановился.
— Агафья! — крикнул он и замахал руками. Та тоже остановилась.
— Слушай, Агафьюшка, — проговорил он голосом, полным вопля, — ты на меня не печалься, сердечная! не повинен я тут ничем… Вот те Христос — не повинен! сам ел эти зерна, — никакой ядовитости нет…
А несчастная мать осыпала его проклятиями и отошла прочь. В голову его опять закралось подозрение, что он действительный виновник этих двух смертей…
— Только и то надо сказать, — утешал он себя, — что человек я темный!
Огородников даже сна лишился… Днем еще туда-сюда, — приляжет, бывало, уснет немного, а едва наступала ночь, как с нею вместе являлась щемящая тоска. Ляжет — и тотчас же вскочит… И так-таки до самого утра бродил он бог знает где.
Однажды вечером он вздумал зайти к Фиолетову и хоть с ним отвести душу. Он купил полштофа водки и, придя к Фиолетову, молча сел за стол.
— Уж не за деньгами ли? — нахально спросил его молодой человек.
— Нет, — отвечал Огородников, — так… поговорить пришел… Тоска, брат, меня заела.
— Напрасно пожаловал, потому что я теперь спать ложусь… Да и вообще с такими людьми я и днем-то разговаривать не желаю…
И он указал рукою на дверь…
— Послушай, — проговорил Огородников, — ведь деньги твои не пропадут… Это я, точно, всего лишился, а тебе-то какая печаль?.. За что же ты гонишь-то меня?..
Но Фиолетов стоял и продолжал указывать на дверь…
Огородников молча смотрел на него и молча же вышел вон.
Выйдя на улицу, он один выпил всю водку и все-таки не охмелел! Теперь он действительно походил на зверя… Так рыщет только голодный волк, когда жалобным воем изливает свою тоску!..
В эти-то тяжкие минуты Огородников получил еще одно письмо от студента. В письме этом студент сообщал ему собранные им подробности по поводу сбыта масла, адрес агента, покупающего это масло, его условия, — и вместе с тем удивлялся молчанию Огородникова. «Я не понимаю, что с вами сделалось, почтеннейший Иван Игнатьич, — писал он, — хоть бы строчку написали! Уж не раздумали ли вы заняться этим делом? Ежели это так, то напрасно!.. Повторяю вам, что предприятие ваше может дать вам громадный барыш!»
Письмо это оживило Огородникова. Он тотчас же отправился в город к следователю. Но, придя к следователю, он опять как-то оробел, прислонился к притолке и заговорил каким-то не своим, а плаксивым тоном. Он даже чувствовал, что это не его голос, откашливался, старался переменить на свой, обыкновенный, и все-таки никак не мог. «Так уж надо, видно!» — подумал и заговорил робко:
— Я к вашей милости, ваше высокоблагородие…
— Что такое? — спросил следователь.
— Явите божескую милость… Теперича я вот из Москвы письмо получил… извольте почитать.
И он дрожавшими руками подал следователю письмо.
— Дозвольте мне взять масло, в Москву отправить…
— Это ты еще в Москву-то отправить хочешь!.. — вскрикнул следователь.
— Ваше высокоблагородие, — молил Огородников, — никакой в нем ядовитости нет…
— Чудак ты, братец! — перебил его следователь. — Масло арестовано, а ты его в Москву отправлять хочешь!.. Подожди, братец, придет ответ… Нельзя же без ответа… Надо ждать, что скажет врачебная управа, медицинский департамент…
— Никакой нет ядовитости!.. — ныл Огородников.
Но, как он ни ныл, а все-таки нытье его кончилось ничем… И опять он сделался хуже мокрой тряпки… Вспыхнула было надежда, как вспыхивает потухающий в поле огонек, — и опять все замерло… Огородников только руками развел и побрел домой. А дома ждала его новая беда.
Во время его отсутствия была вручена Прасковье повестка от мирового. Огородников прочитал повестку и узнал, что завтра он вызывается в суд по делу о взыскании с него Фиолетовым по двум распискам трехсот рублей. Огородников ахнул и побежал к Фиолетову. Ночь была темная, лил дождь… Огородников шлепал ногами по грязи и соображал план своих действий. «Приду к нему, — думал он, — и спрошу его: есть ли в тебе душа человеческая? ведь ты только для верности расписки-то вдвое написал…»
Но привести этот план в исполнение ему не пришлось: Фиолетов еще с утра уехал к мировому. Огородников хотел было переночевать и с рассветом отправиться по вызову, но почему-то раздумал и пошел прямо в суд… Он шел всю ночь и в камеру судьи явился весь мокрый и перепачканный грязью; даже лица его нельзя было рассмотреть! Чистенький, приглаженный и припомаженный Фиолетов был уже там. Он сидел на скамье и, в ожидании прихода судьи, молча посматривал в окошко. Увидав его, Огородников, словно выпачканный в грязи медведь на задних лапах, направился было к нему и только было собрался спросить его: «Есть ли в тебе душа человеческая»!) как в камеру вошел судья, и медведь молча опустился на скамью.
