мой брат Тьерри. С утра дождь лил без передышки. Капли с грохотом барабанили по ветровому стеклу. Низкое небо тянулось до горизонта и там как будто поджидало нас, чтобы захлопнуться и проглотить. Длинные трассирующие цепочки капель, прижатые ветром, дрожали на боковых стеклах. Влажное шарканье дворников отдавалось в салоне назойливо и монотонно, от него тянуло в сон. Отец сидел спереди рядом с братом. Он смотрел перед собой, но никуда конкретно. Мать рядом со мной все держала сумочку на коленях, словно готовая по первому сигналу выскочить из машины. Я прекрасно видела, что она тоже следит за спидометром. Потому что Тьерри ехал быстро, очень быстро. Хотя видимость была — едва несколько метров. Я попросила его снизить скорость. Он пропустил это мимо ушей. Через несколько минут, когда мы гнали еще быстрее, я попросила еще раз — настойчивее и тверже. Брат буркнул что-то в том смысле, что все под контролем, и тут же стал поджимать машину, ехавшую впереди, чтобы та уступила ему дорогу. Отец уставился в одну точку с тем обреченным видом, который я видела всю жизнь, мать съежилась на сиденье, сжимая сумку. А я смотрела на снопы воды, которыми окатывали нас проезжающие машины, они обгоняли нас одна за другой, их стоп-сигналы плясали у меня перед глазами, потом все огни стали сливаться, и вдруг в машине повисла мертвая тишина.
И тогда мне вспомнилось выражение «спешить на собственные похороны». Зловещая атмосфера царила не только сейчас, в машине — мы жили в ней годами. И тогда я заорала:
— Останови машину! Останови немедленно! Я хочу выйти отсюда!
Брат от изумления снизил скорость.
— Я хочу выйти из этой машины! Остановись! Дай мне выйти! Я хочу выйти! Я хочу выйти!
Я кричала как безумная.
Через несколько сотен метров Тьерри остановился на первом съезде с дороги. Он резко затормозил, а я все продолжала повторять свое: дайте мне выйти, вы понимаете, я хочу выйти, — но на самом деле я орала: дайте мне жить, я хочу жить, — и они это прекрасно слышали.
Я вышла из машины. Не сказав ни слова, отец открыл свою дверь, обошел машину спереди и открыл дверь водителя. Брат передвинулся вбок на соседнее сиденье и освободил кресло для отца. Отец жестом показал мне сесть на место, я замотала головой — меня всю колотило.
Он на секунду замер, потом нажал на газ.
Вспоминая ту минуту и его последний взгляд на меня через плечо перед тем, как машина влилась в общий поток, я понимаю, что тогда отец уже знал, что я уйду от них. Что скоро улечу в другие миры, к другим способам и манерам существования, и что наступит день, когда мы станем говорить на разных языках.
Я смотрела, как наша машина уезжает. Я стояла на краю автотрассы, вдалеке виднелась какая-то деревушка или поселок. Я пошла туда. Через несколько минут рядом притормозил автомобиль, и сидевшая за рулем женщина предложила меня подвезти.
Я из такой семьи, где говорили «ихнее», «у ей» и «сестрин муж». И еще «баба Надина» и «деда Жак». «Чево ты тут делаешь». «Съездий на рынок». Каждый вечер ели строго под телевизор. Просто чтоб было понятно.
Познакомившись с Уильямом, я попала в новый мир, где действовали незнакомые правила и запреты. Он мягко, терпеливо поправлял меня, когда я делала ошибки. Потом хвалил за успехи, я десятками читала книги и усваивала все очень быстро. Он гордился мной. Когда у нас родилась Соня или, вернее, когда она заговорила, муж раз и навсегда запретил ей называть мою маму бабусей, а брата Тьерри — дяденькой. Так были заданы правила. Мы растили и воспитывали детей на том языке, который был близок ему. Они говорят «бабушка» и «дедушка», ездят стричься к парижскому парикмахеру, они завтракают или ужинают, а не едят, не лопают и не жрут.
Все это я выдала вперемешку, залпом (на самом деле меня как будто прорвало после многолетнего молчания), чтобы доктор Фельсенберг понял, почему я так резко отреагировала, когда поняла, что Матис пьян.
Да, конечно, я сразу подумала, что это мои гены, что все из-за меня. Сыну нет тринадцати, а он уже пьет спиртное — разве это не доказательство, что в нем сидит какая-то тайная зараза и только и ждет возможности с рыком выскочить на белый свет, и идет она от меня, с моей стороны. Потому что я уверена, что, если сказать Уильяму, он сразу задаст вопрос: в кого же он пошел?
Но мне абсолютно не хотелось обсуждать это с Уильямом.
Стоило тратить столько сил, прикидываться-подлаживаться, шлифовать себя, убирать все, что может покоробить мужа или его родных, прививать детям светские выражения и элегантные манеры.
Старалась, ни разу не сказала «евоная» и «ей-ная», а только «его машинка» и «ее кукла», — и вот на тебе, все псу под хвост.
Он вышел из школы: нужно было пройтись, продышаться, сразу идти домой после выпивки слишком рискованно.
Минут через двадцать хмель стал рассеиваться, на выдохе изо рта вылетало легкое облачко пара, алкоголь улетучивался.
Около семи часов вечера он открыл дверь квартиры, удостоверился, что территория свободна. Уже несколько месяцев, как мать ходит по пятницам вечером заниматься гимнастикой. Это избавляет обоих от нервотрепки в момент расставания, полный немых запретов и наказов. Обычно он потом посылает ей сообщение, что добрался. Она в ответ отбивает: «ОК».
На неделю связь прерывается.
Отбой.
Он искал треники везде, но они куда-то запропастились. Даже заглянул в корзину с грязным бельем и посмотрел, не сушатся ли они после стирки.
Остальные вещи на неделю Тео собрал за несколько минут. Всюду погасил свет и, выйдя из квартиры, запер дверь на ключ.
Доехал по надземной линии метро до площади Италии.
Подошел к высотной многоэтажке.
Как здорово было бы сохранить в дальнем закутке мозга хоть долю хмельного отупения, а потом, когда понадобится, открыть дверцу и выпустить. Он пытается отыскать в себе былую приглушенность. Хочет снова почувствовать хмель и вызванные им замедленные движения, сонливое оцепенение, найти хоть каплю, хоть малый остаток, но все исчезло. Он остался без панциря, без брони. Все выгорело в зимнем воздухе. Он опять ребенок, который нажимает кнопку лифта и чувствует, как душа уходит в пятки, — он ненавидит в себе этого ребенка. Страх вытесняет оцепенение, терпкий привкус которого уже не ощутим, страх расползается по телу и заставляет сердце частить.
Тео звонит в дверь, — пройдет несколько минут,
