этих местах и виднелись синяки и кровоподтеки. Я пыталась глотнуть воздух, смотрела на других учеников, подстерегала на их лицах тот миг, когда они тоже поймут; я надеялась, что кто-то из них, хотя бы один, разглядит то, что видно мне, но они сидели и ждали, пока я сделаю ему выговор или начну занятие. Я несколько раз повторила про себя эти слова: «Мне одной видны его раны, я одна вижу на нем кровь»; я закрыла глаза, попыталась себя урезонить, выровнять дыхание, вспомнить твердые, спокойные, внушающие доверие слова медсестры, которая его осматривала: «На теле нет ничего, никаких следов, отметин, шрамов».
Ничего не было видно.
Только я-то удары помню по своей шкуре, меня не проведешь.
Юго с первой парты шепотом спросил:
— Вам нехорошо, мадам Дестре?
Картинки неотступно стояли перед глазами.
Я сделала глубокий вдох, попросила учеников достать двойной лист бумаги и стала диктовать проверочные вопросы, даже не написав их на доске: «Какую функцию выполняют продукты, которые мы едим каждый день?», «Назовите известные вам группы продуктов», «Какой единицей измеряется количество энергии, приносимой продуктами питания?».
Одна из девочек с первой парты (наверняка Роз Жакен, эта никогда не упустит случая выступить) прервала меня:
— Мадам Дестре, слишком быстро!
Я никогда не даю проверочную работу без предупреждения, — класс глухо роптал. Тео по-прежнему сидел с опущенной головой, поставив руки козырьком перед глазами, так что самих глаз видно не было. Я предложила ему сходить в медпункт, он отказался.
Поворчав, ученики в конце концов смирились и взялись за работу. Теперь, будто бы следя за тем, чтоб они не списывали, я могла вести наблюдение. Тео сидел чуть подавшись вперед, авторучка замерла в воздухе. Свободная рука лежит на бумаге, словно для опоры. Он как будто не мог сфокусировать внимание на листе с проверочной работой, искал глазами, за что зацепиться, и не находил.
Через несколько минут я прошлась по рядам. Поравнявшись с Тео, я увидела, что он ничего не написал, а на лбу у него выступила испарина. Мне захотелось погладить его по голове. Сесть рядом и обнять.
Я несколько раз прошла мимо, но он ни разу не поднял голову, чтобы взглянуть на меня. Я теперь не попадала в его поле зрения.
Может быть, он обиделся из-за медсестры. Хотел показать, что я предала его, что мне теперь нельзя доверять.
Я вернулась к себе за учительский стол. В тишине я смогла успокоиться и стала делать вид, что проверяю тетради.
Потом прозвенел звонок, и я попросила Розу собрать работы. Взяв с парты листы Тео и Матиса, она остановилась. И тоненько хихикнула — удивленно, а может, заговорщицки, трудно сказать.
Я смотрела, как ученики выходят из класса, Тео шагал чуть бодрее, но что-то было не так, я точно знала — и не понимала что именно.
Когда класс опустел, я пролистала стопку и наконец нашла его работу. На полях он просто написал свое имя. Он не стал переписывать вопросы и не попытался ответить.
Вместо этого Тео попробовал воспроизвести одну из схем, которые я раздавала несколько дней назад в классе, — строение системы пищеварения. Упрощенно, но точно он изобразил контур человеческого тела от головы до пояса. Внутри этого силуэта простым карандашом изобразил рот, пищевод, желудок и кишечник, свернувшийся клубком, как змея. В углу желудка он что-то нарисовал, я сначала подумала, что какой-то овощ или цветок, рисунок был нечеткий, мне пришлось несколько раз подносить его к лицу и отодвигать, чтобы понять, что там нарисован череп.
Вчера Матис пришел из коллежа пьяный.
Я заметила такой блеск в его глазах и легкую разлаженность движений, сказала подойти поближе и дохнуть: хотела проверить запах.
Никаких сомнений.
Он пил не сидр, не пиво, нет. Это был крепкий алкогольный напиток.
«Я — дочь алкоголика» — с такого вступления начала я назавтра встречу с доктором Фельсенбергом. Не успев даже присесть. Чтоб все было ясно. У меня отец начинал пить, как только приходил с работы, и пил каждый день до поздней ночи. До отупения повторял одни и те же фразы, обращаясь к бутылке дешевого вина, желательно красного. Сидел и бурчал, костил весь свет: автомобилистов, телеведущих, певцов, соседей, депутатов, аптекарей, продавцов в супермаркете, чиновников, гардеробщиков, политиков — всех и не упомнишь. На нас, детей, или на мать он никогда не кричал. Таким я и помню его все детство и юность: сидит перед телевизором, изредка только глядя на экран, бубнит свой вечный монолог, мы уже и не прислушивались. Воспринимали его, можно сказать, как часть обстановки. Мне кажется, я всегда испытывала к отцу какую-то снисходительную симпатию, но стыдилась. Никогда не приводила одноклассников домой. Он был человек выпотрошенный, топивший в алкоголе неуместную для нашей жизни ранимость. Мать на моей памяти никогда не жаловалась. Она все тащила на себе, не только хозяйство, но и всякие административные, медицинские формальности, нашу учебу, налоги. Про нее говорили: вот святая. Я не понимала почему: она же вообще в Бога не верила. И все равно терпела и тянула человека, который давно уже предпочитал всем формам утешения выпивку. Когда он остался без работы, я думала, сразу пойдет ко дну. Но распорядок жизни остался неизменным, с той только разницей, что пить он теперь начинал раньше. И как-то держался на плаву, главное ведь не рыпаться, не гнать волну, чтоб не захлестнуло. Он двигался ровно столько, сколько нужно было для выживания. Садился на одно и то же место, держал один и тот же ритм (три — пять стаканов в час) и, уходя наверх спать, проверял, все ли лампы погашены. Он потихоньку себя гробил. Мать никогда не делала ему ни малейшего замечания, ни упрека. Старший брат уже несколько лет работал ночами сторожем на складе электротехники. С тех пор как его бросила девушка, дни он проводил запершись у себя в комнате и слушая диски. Я смотрела на его землистый цвет лица и думала, сколько вообще можно протянуть, не выходя на свет божий.
Однажды в вечерних новостях по телевизору показывали репортаж о разливе нефти на побережье в результате крушения танкера. Мы сидели за столом. Я смотрела на птиц, увязших в мазуте, и вдруг подумала: это же мы, эти кадры описывали нас точнее, чем любые семейные фотографии. Это мы черными маслянистыми тушками застыли на песке, оглушенные, захлебнувшиеся в отраве.
На следующий день мы все четверо поехали на свадьбу двоюродного брата. За рулем сидел
