ей об образах, увиденных во сне.
— Франциска, обещания любви, подписанные душой, обязательны к исполнению. Страсть не может обанкротиться, только если это не страсть, а бижутерия. Верь в мою любовь так же, как я верю в твою. Наше обручение для меня желанно и есть плод взаимных мечтаний. (Пауза.) Мне ведомо, что срочный депозит надежды оформляется музыкой улыбок и парафируется безмолвными взглядами. Слова лишь мешают духу вести дела. Великие любовники всегда были скупы на слова. Страдания Вертера и муки Марии Башкирцевой не сопровождались излишними откровениями. Познавший величие высшего чувства знает и то, как оно подавляет ораторские способности! (Глубокий вдох.) Со временем ухаживания превращаются в состязание по обмену любезностями или ежедневный культ одержимости. Последнее — мой случай. Да, при помощи хитроумных финтов и умелого парирования можно уклониться от ранящей Божественной стрелы, но можно и гордо принять ее грудью и пасть, чтобы познать сладость манящего томления, нередко перерастающего в боль под коростой чужой извращенности. (Тяжелый вздох.) Не следует доверять тем, кто играет в любовь. Они — профессиональные соблазнители, тешащие свое тщеславие донжуанством на неприкрытых ярмарках глупости. Они кичатся, несчастные нечестивцы, тем, что мешают кристаллизоваться немногому, что подпитывает их желание. Болезнь Стендаля — это про них. Ведь если любовь — движущая сила жизни, любое ее ограничение — это насилие над природой, любая эстетика — извращенная экстравагантность. (Утомленная слабость.) Страсть — это щедрость эгоизма. Когда любовь отчаянно поднимается над влечением, она являет собой высшее проявление прекраснейшего из чувств, совладавшего с предрассудками, укрощает гиен корысти и оплодотворяет близость, парит над презрением окружающих и самой себя. «La societй m’importune, la solitude m ’accable…» [13] И я, пав духом, повторяю слова «Адольфа» Бенжамена Констана. (Скупые слезы.) Бессмысленно искать сердечного опьянения в примитивной алхимии добрых советов. Бесполезно предлагать этому exarcerbatio cerebri [14] что-то отличное от умиротворяющего блаженства объекта любви. Терапия любви бессмертна. Любовь — это яд, от которого есть только одно противоядие: ответная любовь. (Сдерживаемый всхлип.) Франциска, так пусть же она излечит наши измученные молчаливой пыткой души! Пусть унесет их к счастью в эпиталаме слез! Слез, которые суть декантированная нежность!.. (Его голова, как переспелый плод древа боли, падает на грудь.)
Казалось, так прошла вечность. Блаженство приглушает чувства и останавливает ток времени. Но затем раздался невероятно пронзительный звонок, и они услышали, как отец Франциски, консул и Ван Саал собрались в парадной, чтобы встретить врача.
— То, что происходит, ужасно, Оп Олооп! Они не понимают тебя! Не знают, что причина твоего состояния — любовь. Они хотят вырезать ее, вырезать меня из тебя.
— О нет, cherie! [15] Им никогда не абеляризовать нас. Наш союз несокрушим. Он выше пошлой повседневности. Чем больше трудности, тем проще нашей вере преодолевать их. Я — не Абеляр. Никому не абеляризовать меня! Им никогда не абеляризовать нас!
Он чеканил эти слова со все возрастающим неистовством, когда в комнату вошли врач и сопровождающие. Всех их заинтриговало никогда ранее не слышанное слово:
— Абеляризовать?
— Абеляризовать?
— Абеляризовать?
Врач, молодой юноша, недавно окончивший университет и прикрывавшийся регалиями, именем и практикой своего отца, тоже задался этим вопросом. И, не в силах ответить на него, сказал вполголоса остальным:
— Это неологизм. Дурной знак! Много душевных расстройств начинается со склонности к неологизмам. — И он направился к Опу Олоопу.
Тот сильно изменился. После горячего и нежного признания Франциске в любви он собрался. Собрался, как здоровый человек. По нему не было заметно никакого расстройства, ни физического, ни умственного. Молодой врач не смог увидеть никаких отклонений от нормы, за исключением разве что высокого роста. Болезнь коварно притаилась внутри. Внезапно запыхавшийся Оп Олооп растянулся на софе. Его лицо скривила гримаса горечи, казалось, он потерял сознание.
Когда живешь чужой славой, сложные случаи становятся незавидным испытанием. Именно это и произошло с молодым доктором. Он приехал по вызову вместо отца, прикрываясь его регалиями, именем и номером телефона, и теперь был вынужден расплачиваться за свою дерзость и непредусмотрительность взявшего его под свое крыло папы. Но промолчать он не мог. Беспокойство окружающих было видно невооруженным глазом.
Отчаянно ища выход, он отступил назад пару шагов и сказал:
— Пульс в норме. Жара нет. Это нервный шок. По всей видимости, пациент только что перенес сильное потрясение. Душевные страсти и горе могут давать такие болезненные проявления. Быть может, какая-то назойливая мысль нарушила работу его мозга. Это все временно. Если, конечно, мы не выявим у него гистологического повреждения… Тогда другое дело. Симпатический нервный…
— Сами вы симпатический нервный! — проревел Оп Олооп, резко поднявшись. — Пребывая в якобы обмороке, я обратил внимание, как вы наслаждаетесь, когда эти сеньоры внимательно слушают вашу ахинею. Так знайте же, что я абсолютно нормален. Клетки спинного мозга, ответственные за мои чувства и мысли, находятся в полном порядке, спасибо за беспокойство. Я не нуждаюсь в ваших услугах. Вы свободны.
Растерянность взъерошила воздух, наполнив его раздражением, беспокойством и зноем.
Молодой врач сердито отошел в сторону и проворчал, обращаясь к консулу и отцу невесты:
— Он псих. Рассудительный псих. Он опасен. Больше не зовите меня на такие случаи. Это не моя специализация.
— Хорошо, доктор. Но что же нам тогда делать?
— Делайте что хотите. Отвезите его в сумасшедший дом… Дайте ему цианида… Прощайте.
Столь вольная манера речи только подлила масла в огонь. Оба финна покраснели от стыда и злости.
Под любящим взглядом Франциски статистик смягчился и иронично засмеялся. Пит Ван Саал решил еще раз попробовать привести своего друга в чувство при помощи убеждения:
— Ну же, Оп Олооп, давай начистоту. К чему эти псевдоприпадки? Мне странно твое поведение. Ты же знаешь, как тебя любят в этом доме. И мне непонятно, почему в день вашей помолвки ты решил перепугать нас. Не кажется ли вам, Франциска, как и мне, что это дурной вкус?
— Дурной вкус? Почему? Все, что думает, чувствует или делает ту darling [16]— само совершенство.
— Вот как?!.
— Она права. Совершенно права, — вмешался Оп Олооп. — Не удивляйся. Ты ничего не понимаешь. Ты никогда не любил.
— Послушай! Не смеши меня. И не преувеличивай. Я видел сотни влюбленных за свою жизнь. Но никогда не видел ничего подобного!
— Это и возвышает нашу любовь над прочими. В ином случае я сама сказала бы ему об этом. Но нет. Я мирюсь с его сумасшествием и его разумностью, принимаю его импульсивность и его обмороки. Такой человек, как вы, пустой в своей нормальности, не может разглядеть наши души. Любовь — единственное,
