за работу со всеми своими карандашами, ручками и кисточками. Я понимала, что у него в голове сформировалась какая-то законченная картина, судя по тому, как уверенно двигалась его рука, пусть даже он не мог унять дрожь от страха что-нибудь испортить. Он начал с линий электропередач, протянувшихся над листом словно тонкие рубцы от шрамов, а когда к нему пришло ощущение масштаба, он нарисовал целый ряд красивых лачужек с провалившимися крышами. Нарисовал обломки горных пород, сгоревший автомобиль и стаю диких собак. Затем нарисовал четыре стоящие на открытом воздухе кровати, с изголовьями, напоминающими готические соборы, и множеством завернутых в простыни детей. Наконец он отпрянул от изображения, словно выдернул штепсель из розетки, и стал пристально его разглядывать. Я тоже пристально рассматривала то, как его рисунки сплелись с моими словами, и еще то, как два наших сознания объединились и превратились в единое целое. Затем, аккуратно, чтобы не задеть мои слова, Зеки склонился над бумагой и нарисовал две гигантских, отделенных от туловища руки с иссохшими и изломанными пальцами, которые, казалось, пылают, отбрасывая отблески по всему листу. Руки эти тянулись к лежащим в кроватях детям, однако висели в воздухе и никак не могли до них дотронуться.
— Ну вот, — произнес он наконец. — Готово.
— Серьезно? — спросила я, не вполне веря ни в себя, ни в нас.
— Не знаю, — признался Зеки. — Возможно.
— Мы сделали это, — сказала я, словно сама себе не веря, хотя это был всего лишь небольшой лист бумаги.
— Но никто не должен об этом знать, — напомнил мне Зеки. — Кроме тебя и меня.
— Окей, — согласилась я.
— Однако мы должны сделать кое-что, чтобы это действительно стало нашим, — сказал Зеки.
С этими словами он расстегнул молнию сумки с разными художественными принадлежностями и достал оттуда канцелярский ножик марки «Экс-Экто», при виде которого я немного напряглась и отодвинулась подальше от Зеки, задумчиво замершего с этим ножиком.
— Кровь, — произнес Зеки.
А что еще он мог сказать? Что у нас, двух глупых подростков, было, кроме текущей в нас крови?
— Кровь? — переспросила я. Я уже говорила, что плохо переношу прикосновения, тем более прикосновения острыми предметами.
— На листе бумаги, — продолжил Зеки. — Это же символично, так? Это же метафора? Слушай, а что такое метафора?
— Уж никак не кровь, — ответила я, хотя что я об этом знала?
— Кажется, ты права, — признал Зеки, потирая лезвие ножика пальцами.
— Ладно, уговорил, — ответила я, решив ему довериться.
Зеки прижал лезвие к кончику пальца, а я застыла, глядя, как его кожа сопротивляется нажиму. У меня закружилась голова. В итоге лезвие все-таки проткнуло кожу, Зеки выдохнул, и, собственно, за этим сперва ничего не последовало. Лишь секунду-другую спустя, как будто в результате чародейства или ловкого фокуса, на подушечке пальца выступила капелька крови. Зеки отложил ножик и принялся сжимать палец, пока кровь не закапала как следует.
— Теперь ты, — сказал он.
Я колебалась.
— Это не больно, — подбодрил он меня, и я поверила.
Взяла ножик, поднесла к среднему пальцу левой руки и вдавила лезвие острием в кожу. Однако то ли моя правая рука дрогнула, то ли я в последнюю секунду просто испугалась, но вышло так, что я полоснула лезвием по всему пальцу, из-за чего кровь потекла так обильно, что мне показалось — я сейчас отрублюсь.
— О, черт! — вскричал Зеки, на что я заметила:
— По-моему, я облажалась. — Но он тут же краем своей рубашки обернул мой палец, забыв про свой собственный. Крови было немного, меньше, чем почудилось вначале, но нам хватило, чтобы перепугаться. Все-таки мы были детьми и нам было страшно. Кровь продолжала течь, но я не знала, что с ней делать.
— Может, накапать ею на бумагу? — предположил Зеки.
Видя, что он сам не понимает, что делать, я тем не менее высвободила руку и принялась трясти ею над бумагой, словно просушивая после мытья, при этом капли крови разлетались во все стороны и оказались даже у меня на физиономии. Зеки приходилось с силой жать на свой палец, чтобы выдавить хоть чуть-чуть, и в конце концов несколько капель его крови упали на бумагу. Решив, что внесла достаточный вклад, я сунула палец в рот (на языке появился вкус железа), затем обмотала его краем своей рубашки.
Многочисленные пятнышки крови были похожи на необычайные созвездия, со странными символами и смыслами. Выглядело это очень красиво, как будто мы создали собственную вселенную.
— Надо дать бумаге просохнуть, — сказал Зеки самым будничным тоном, — потом наделаем копий.
Пока наше произведение сохло, мы сидели на полу пыльного захламленного гаража в окружении никому не нужных вещей. Мне следовало забинтовать палец, но не хотелось никуда идти. И Зеки спросил, можно ли ему еще раз меня поцеловать.
— У меня во рту вкус крови, — призналась я.
— Ничего страшного, — ответил он.
И я разрешила ему себя поцеловать. И уже тогда, в тот самый момент, я знала, что это по-настоящему важно. Знала, что буду мысленно отматывать всю свою жизнь назад до этого момента: мой палец кровоточит, я чувствую на своих губах одновременно прекрасные и некрасивые губы этого мальчика, и между нами — наше «произведение искусства». Знала, что это, вероятно, мне еще аукнется. Было классно.
Когда у нас заболели челюсти, мы вернулись в дом и надыбали в ванной несколько пластырей, чтобы как можно лучше меня «починить». По-хорошему следовало бы наложить швы, но я вскрыла свой палец настолько ювелирно, что мы решили, что под небольшим давлением пластыря рана сама затянется, как будто ничего и не случилось. Зеки вообще не нуждался в помощи, его ранка уже высохла, но небольшую повязку на своем пальце он все же соорудил. Я подумала, что, какие бы события ни произошли этим летом, он будет вспоминать меня как «ту, у которой шрам».
Мы вернулись в гараж и положили свое «произведение» на стекло копировального аппарата. Опустили крышку и, поколебавшись с секунду, одновременно нажали на кнопку «копировать». Аппарат зажужжал, заскрипел, и я подумала, что все, что он нам сейчас выдаст, это завитки черного дыма. Но нет, в лоток упала копия нашей картинки. Теперь у нас было два экземпляра. Наше произведение стало от этого как будто чуть менее особенным, хотя я могла и ошибаться. Может, наоборот, его сила от этого удвоилась. Что-то произошло, а остальное не имело значения. Мы осмотрели копию — она сильно отличалась от оригинала: кровь не такая насыщенная, по краям все немного размыто, чуть менее реалистично. Это не было столь же совершенно, как то, что мы создали вдвоем, но
