Бог ещё "дал веку", однако ж Фёдор Михайлович упорно продолжал жить в северной столице, в убийственном климате, среди литературных и идейных врагов, пускаясь то и дело в утомительные поездки в редакцию "Русского вестника". Абсурд!
Правда, он обеспечил себе, в конце концов, периоды отдохновения от Петербурга, обустроив как бы дачу в Старой Руссе, правда, он ездил для поправления здоровья в Эмс, правда, он буквально до конца жизни мечтал приобрести небольшое имение где-нибудь в благодатной российской глубинке... Здесь это "буквально до конца жизни" поставлено не для красного словца: всего за пять дней до кончины (!) писатель, строя с женой планы на лето, как раз и развивал идею покупки своей земли неподалёку от Москвы в Шацком уезде, намерение стать помещиком, сельским жителем, начать дышать, наконец, свежим воздухом...243 Вспомним в связи с этим весьма характерную строку-штрих в описании внешности сельского барина Свидригайлова: "...и цвет лица был свежий, не петербургский".
Увы, мечта-идиллия Достоевского не осуществилась, и он, естественно, имел цвет лица несвежий -- петербургский. Об этом оставили свидетельства многие авторы воспоминаний о писателе: "щёки были бледные, с веснушками, цвет лица болезненный, землистый..." (это А. Е. Ризенкампф о молодом ещё Достоевском); "очень бледный -- землистой, болезненной бледностью -немолодой, очень усталый или больной человек, с мрачным изнуренным лицом..." (В. В. Тимофеева-Починковская. Достоевскому -- 51 год); "худой, лицо землистого цвета, с впалыми щеками, ввалившимися глазами (...) Достоевский производил впечатление тяжело больного человека..." (И. И. Попов, увидевший автора "Подростка" в 1879 году)...244
Кстати, о "Подростке". В романе этом мимоходом упоминается-рассказывается о некоем человеке, который десять лет жил в монастыре, а постриг всё не решался принять и только по одной простой причине, что, как сам объясняет -- "от трубки табаку, вот уже десятый год бьюсь, отстать не могу".(-8, 486) А ещё в бумагах Достоевского среди подготовительных материалов к статьям в журнал "Гражданин" сохранился фрагмент белового автографа к "Маленьким картинкам", который начинается так: "...одного бывшего политического арестанта, который, сидя в каземате, в первые два месяца совсем был лишён возможности курить. Он говорил мне, что под конец чуть с ума не сошёл и стал помышлять о самоубийстве".(21, 315) Конечно, "о самоубийстве" стоило бы нам выделить-подчеркнуть -- уж больно в строку легло! И про арестанта хорошо бы выделить, но, думается, и без того любому читателю ясно -- какой такой "бывший политический арестант" мог рассказать подобное Достоевскому.
Доктор А. Е. Ризенкампф, близко знавший-наблюдавший писателя ещё в период Инженерного училища и "Бедных людей", свидетельствует, что тот был не просто курильщиком, а курильщиком злостным: испортил себе табаком зубы, имел ужасную привычку, затворившись в комнате, курить во время работы трубку за трубкой и даже когда периодами усиливался-обострялся сухой кашель, он никак не мог заставить себя хотя бы умереннее курить злой жуковский табак... Барон А. Е. Врангель, который дружил с Достоевским позже, в Сибири (когда тот пережил уже самоубийственные муки без курева в каземате Петропавловской крепости), добавляет штрих: когда Фёдору Михайловичу даже "Жуков" был не по карману, "он тогда примешивал самую простую махорку, от которой после каждого визита моего к нему у меня адски болела голова". Думается, не проходило это даром и для головы самого курильщика адской смеси. Но даже когда жизнь и быт писателя более-менее наладились, уже на склоне жизни, он хотя и от трубки, и от "Жукова" с махоркой отказался, но самодельные папиросы, которые он сам набивал табаком, видно, мало чем были лучше и мягче. По крайней мере, Вс. С. Соловьёв вспоминал к случаю о Достоевском 1870-х годов: "Он (...) протягивал мне свои ужасные папиросы, которые я никогда не мог курить..." А метранпаж М. А. Александров, который знал автора Дневника писателя" в последние годы его жизни, как бы добавляет-уточняет: "Сидя за чаем, Фёдор Михайлович (...) набивал себе папиросы-пушки из жёлтой маисовой бумаги... Курил он довольно много..."245
Но и это ещё не всё! Про чай-то здесь недаром выскочило. Потому что "сидя за чаем" в тех же воспоминаниях Александрова расшифровывается так: "Чай Фёдор Михайлович пил крепкий и сладкий, по несколько стаканов..." Это -- с утра. Но он пил его и днём, и вечером, а на ночь, на рабочие часы, заготавливал себе целый чайник крепчайшего, как дёготь, чаю. Впрочем, Анна Григорьевна сравнивала напиток, который употреблял в больших количествах её супруг, даже с алкоголем: "Фёдор Михайлович любил крепкий, почти как пиво, чай. (...) Но особенно любил чай ночью во время работы..."246
Слава Богу, Достоевский алкоголь (который сгубил многих писателей) терпеть не мог, морфием или опиумом (как, к примеру, А. К. Толстой, покончивший с собой с помощью морфия) не увлекался, к кофе (который сгубил его любимого француза О. Бальзака) был довольно равнодушен, но всё же с лихвой отдал дань самоубийственным способам укорачивания жизни с помощью пусть и самых слабых, но наркотиков -- табака и чая.
Вспомним, как Достоевский воскликнул-признался в одном из писем к А. Н. Майкову по поводу своей страсти к рулетке: "...натура моя подлая и слишком страстная: везде-то и во всём я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил".(282, 207) Но ведь это можно отнести не только к рулетке. До самого последнего предела, всю свою жизнь за черту переходил он и в безобразном, расточительном, наплевательском отношении к своему и без того хилому здоровью...
В самоуничтожении!
3
Итак -- ярко выраженное добровольное стремление к смерти.
Достоевский со своими эмфиземой, эпилепсией, желудочным катаром и ещё добрым десятком хворей жил упорно в гнилом туманном Петербурге, беспрерывно курил дешёвый ядовитый табак, пил-поглощал литрами крепчайший отравный чай, работал до изнеможения по ночам, совершенно не занимался хотя бы гимнастикой (как его герой Кириллов!) и при этом всё время жаловался на плохое самочувствие, одолевающие болезни и то и дело предрекал-твердил самому себе и окружающим, что скоро, в самом ближайшем будущем, вот-вот, буквально на днях он умрёт...
Мудрёного мало, что иные его знакомые, да и просто читающая публика порой спешили хоронить его прежде времени. Так, всё та же Л. Х. Симонова-Хохрякова, навестив писателя в один из сентябрьских дней 1876 года, была поражена: "...он страшно изменился. Казался бледным и истомлённым. Говорил совсем шёпотом (совсем, как Некрасов перед смертью! -Н. Н.), задыхался более прежнего и сильнее кашлял. И по лицу видно было, что он близок к концу -- и совсем плох. Мне даже вдруг пришла мысль, что он не доживёт до зимы..." И следом мемуаристка тонко подмечает некое мазохистское сладострастие, с каким автор "Записок из подполья" относился к этому вопросу. На её резонный совет -- хотя бы переменить квартиру на более удобную, Достоевский впал в истеричное раздражение и закричал: "-- А я не хочу (...) не хочу и не хочу (...). Пусть борьба..." И проницательная женщина резюмирует: "Я поняла, что, идя таким путём, он мучает себя, издевается над собой и наблюдает, насколько у него хватит сил, хотя при этом и сознаёт, что вследствие непосильной борьбы наступит конец..."247 Между прочим, просто к слову, Достоевский как раз в это время, буквально в эти дни, написал и опубликовал свой многознаменательный "Приговор"...
И не удивительно, что с Фёдором Михайловичем могла произойти такая нелепая, но полная трагизма история, что приключилась с ним летом 1875 года. Он благополучно лечился-отдыхал в Эмсе, как вдруг в респектабельной газете "Санкт-Петербургские ведомости" (№ 159) публикуется сообщение, мол, известный писатель Ф. М. Достоевский "серьёзно захворал"... Информацию тут же подхватили-растиражировали другие газеты. Можно представить, какой шок испытала мнительная не меньше, чем муж, да к тому же беременная в то время Анна Григорьевна. Впрочем, и представлять не надо. Отчаянная телеграмма, которую она тут же отправила в Эмс, к сожалению, не сохранилась, но последующие её письма дают нам полную картину: "...Весь день я была как сумасшедшая, плакала, рыдала, представляла, что ты умер, упрекала себя, зачем я все эти дни была так покойна и весела, тогда как ты, может быть, в это время лежал на столе. У меня от беспокойства разболелся живот и поясница, так что я одно время сильно боялась, не произошло бы выкидыша. (...) Однако с чего они взяли, что ты болен, и какой это мерзавец им сообщил. Этого негодяя следовало бы повесить. (Вот даже до чего дошла-разъярилась кроткая женщина! -- Н. Н.) Подумай, дорогой и неоценённый мой Федичка, что могло бы выйти? Я могла бы выкинуть вчера и, может быть, поплатилась бы жизнью и оставила тебя и моих бедных деточек одних. Страшно об этом и подумать..."248
Аналогичный, но уже с трагико-комической окраской случай произошёл в апреле 1878 года. Семья Достоевских сидела за столом -- обедали. Вдруг в передней -- звонок, шум, возгласы: "Жив ещё?.. Жив ли ещё Фёдор Михайлович?" Когда хозяин дома выскочил, встревоженный, в прихожую, к нему чуть не с объятиями бросилась навстречу довольно немолодая дама с теми же нелепыми словами: "Вы живы, Фёдор Михайлович? Как я рада, что вы ещё живы!.." Бедный Достоевский только и смог в изумлении воскликнуть, мол, ещё жив и, слава Богу, пока умирать не собирается... Чуть позже выяснилось: дама эта (предположительно -- беллетристка Л. А. Ожигина) из Харькова, а у них в Харькове слух разнёсся, что Достоевского бросила жена, от этого он тяжко заболел и лежит без помощи, вот она, Ожигина-то, и прилетела из своего Харькова в Петербург ухаживать за любимым писателем, облегчить ему последние страдания на смертном одре...
