Вот они во всей своей ужасной простоте -- самоубийственные условия творчества, "под которыми" Достоевский всю жизнь работал. Он в буквальном смысле слова работал на износ, на разрыв аорты. Помните -- "Тургенев умер бы от одной мысли"? Тургенев Тургеневым, но ведь и сам Фёдор Михайлович, в конце концов, умер-погиб намного раньше в том числе и потому, что писал-работал по ночам, писал-работал больным, писал-работал, когда поджимали сроки (а они всегда поджимали!), до изнеможения. В разговоре с Е. П. Летковой-Султановой автор "Преступления и наказания" высказался однажды в конце своей жизни вполне определённо: "Никогда не работайте из-под палки... Из-под аванса. Верьте мне... Я всю жизнь страдал от этого, всю жизнь писал торопясь... И сколько муки претерпел... Главное, не начинайте печатать вещь, не дописав её до конца... Это хуже всего. Это не только самоубийство (! - Н. Н.), но и убийство... Я пережил эти страдания много, много раз..."240 Впрочем, по-другому Достоевский, вероятно, жить и работать просто бы не смог -- его бы, ДОСТОЕВСКОГО, тогда и не было бы вовсе. Вспомним его полные горькой иронии строки из письма к Л. В. Головиной из Эмса: "И в самом деле, тем больше будем дорожить тем кончиком жизни, который остался, и право, имея в виду скорый исход, действительно можно улучшить не только жизнь, но даже себя, - ведь так? И все-таки я упорствую и не верю докторам, и хоть они и сказали все, хором, что я неизлечим, но прибавили в утешение, что могу ещё довольно долго прожить, но с тем, однако ж, непременным условием, чтоб непрерывно держать диету, избегать всяческих излишеств, всего более заботиться о спокойствии нервов, отнюдь не раздражаться, отнюдь не напрягаться умственно, как можно меньше писать (то есть сочинять) и - Боже упаси - простужаться; тогда, о тогда при соблюдении всех этих условий ?вы можете ещё довольно долго прожить?. Это меня, разумеется, совершенно обнадежило..." (292, 111)
Ну и совершенно прямо придётся сказать: именно и в первую очередь творчество, несмотря на все его тяготы и убийственные для здоровья последствия, поддерживало в Достоевском тягу к жизни, отвращало его от суицидальных настроений-мечтаний, заставляло его жить. Для понимания этого чрезвычайно важно для нас вчитаться в строки исповедального признания писателя, сделанного им в письме к М. А. Поливановой буквально за пять с половиной месяцев до смерти. Эта женщина, с которой он познакомился незадолго до того на Пушкинском празднике, в своём письме настоятельно просила писателя посоветовать, как разрешить ей свой семейно-жизненный конфликт, от которого, читается между строк, впору думать о самоубийстве. И вот что пишет в ответ Достоевский:
"Вы задаете мне, в письме Вашем, очень трудный вопрос на разрешение и который, увы, столь всеобщ. (...) Если нет надежды на исход, на добрый всепримиряющий исход, то надо, по возможности не надрывая ничего, найти себе исход в какой-нибудь новой, посторонней деятельности, способной дать пищу духу, утолить его жажду. Думаю, что так всего лучше. (...) Я имею у себя всегда готовую писательскую деятельность, которой предаюсь с увлечением, в которую полагаю все старания мои, все радости и надежды мои и даю им этой деятельностью исход. Так что предстань мне лично такой же вопрос, и я всегда нахожу духовную деятельность, которая разом удаляет меня от тяжелой действительности в другой мир. Имея такой исход при тяжелых вопросах жизни, я конечно как бы подкуплен, ибо обеспечен, и даже могу судить пристрастно, по себе. Но каково тем, у которых нет такого исхода, такой готовой деятельности, которая всегда их выручает и уносит от тех безвыходных вопросов, которые иногда чрезвычайно мучительно становятся перед сознанием и сердцем и, как бы дразня и томя их, настоятельно требуют разрешения?.." (301, 211)
Да, писать-творить Достоевский бросить не мог и по-другому работать не умел, так что добровольно сжигал себя в огне творчества -- да простится нам такая романтическая выспренность, ибо дальше разговор пойдёт о суровой прозе. А проза эта состоит в том, что у гениального Достоевского не хватило элементарного разума, чтобы искусственно не сокращать дни свои хотя бы в части того, что от него зависело. Вспомним известную молитву: "Господи, помоги мне изменить то, что я изменить в силах, дай мужества принять то, что изменить я не могу и -- мудрости отличить одно от другого!" Так вот, у автора "Слабого сердца" как раз и не хватило мудрости-разума не жить в Петербурге, в этом гнилом, убийственном особенно для больных-лёгкочников мегаполисе, хотя бы в последний период своей жизни -- после заграницы. Вообще, это был-длился какой-то абсурд! Ну, ладно, в юности Достоевский с его мечтой о литературной стезе успеха, славы мог добиться (и добился!) только в столице. Его тревожный вопрос в письме к брату Михаилу (30 сентября 1844 г.), в котором он обосновывает-оправдывает своё решение выйти в отставку из военной службы, звучит вполне риторически: "...меня хотели командировать -- ну, скажи, пожалуйста, что бы я стал делать без Петербурга. Куда бы я годился? Ты меня хорошо понимаешь?.."(281, 100) Михаил понимал его хорошо, ибо сам за неделю до того в письме к опекуну П. А. Карепину писал-обосновывал, как бы оправдывая-защищая Фёдора: "Развивающийся талант должен учиться, и потому Петербурга ему нельзя и не должно оставлять, в нём одном в России он только и может образоваться. Ему предстоит теперь трудное дело -- проложить себе дорогу, завоевать имя..."241
И это сущая правда, ибо в те времена (как, впрочем, и сейчас!) вне столицы сделать литературную карьеру совершенно было немыслимо. Но уже и тогда молодой Достоевский, вчерашний москвич, с неподдельным страхом и горечью писал опять же Михаилу (7 октября 1846 г.): "Петербург ад для меня. Так тяжело, так тяжело жить здесь! А здоровье моё, слышно, хуже. (...) Я теперь почти в паническом страхе за здоровье..."(281, 127) Мудрено ли, что в 1860-е годы, когда в русском обществе дискутировался вопрос о переносе столицы государства в Москву, Достоевский выступал-являлся страстным поборником этой идеи242.
Но и этого мало! Осенью 1867 года, ещё в самом начале жизни своей за границей (когда он ещё думал-надеялся, что сбежал туда на краткое время), Достоевский в письме к С. Д. Яновскому спрашивает его не только как товарища-друга, но и как доктора, отлично знавшего историю болезней писателя: "...не лучше ли было бы для меня (для моего здоровья, для моей падучей) оставить Петербург и перебраться в Москву?" И тут же следом утвердительно добавляет: "Я сам хорошо знаю, что Москва немного (намного? -- Н. Н.) лучше..." Письмо это написано по-французски, так что, действительно, может быть, в оригинале сказано "намного лучше"? Впрочем, это не суть важно, важно, что Яновский в ответном письме категорически советует осуществить это благое намерение по возвращении из-за границы без всяких раздумий: "...переезжайте к нам в Москву. Климат здешний несомненно окажет на Вас более благоприятное влияние, нежели в Северной Пальмире (...). Имея даже в виду особенное Ваше расположение к нервным атакам (...) здесь будет для Вас лучше, чем в питерских туманах и частых в нём барометрических переменах..." (282, 355)
Казалось бы, сам Бог велел послушаться этого совета! Ведь практически вся зрелая творческая жизнь Достоевского была связана с московским журналом "Русский вестник", в той же Москве жили-проживали ближайшие родственники (сестры Вера и Варвара с семьями), давнишние хорошие товарищи-знакомые вроде поэта А. Н. Плещеева, первопрестольная была центром столь близкого писателю славянофильства, да и, опять же, не будем забывать, что Москва была и "малой родиной" Достоевского... Но сразу по возвращении из-за границы Фёдор Михайлович опять обосновывается в "чахло-золотушном" (убийственный эпитет всё того же Яновского) Петербурге. Правда, свою мечту и совет друга-доктора он никак, видимо, забыть не мог и уже в 1875 году в письме к дальней родственнице Е. П. Ивановой писал: "...климат петербургский для меня решительно становится невыносим. (...) если Бог даст веку, непременно устроюсь где-нибудь не в Петербурге. Полагаю, что перееду окончательно в Москву..." (292, 38)
Бог ещё "дал веку", однако ж Фёдор Михайлович упорно продолжал жить в северной столице, в убийственном климате, среди литературных и идейных врагов, пускаясь то и дело в утомительные поездки в редакцию "Русского вестника". Абсурд!
Правда, он обеспечил себе, в конце концов, периоды отдохновения от Петербурга, обустроив как бы дачу в Старой Руссе, правда, он ездил для поправления здоровья в Эмс, правда, он буквально до конца жизни мечтал приобрести небольшое имение где-нибудь в благодатной российской глубинке... Здесь это "буквально до конца жизни" поставлено не для красного словца: всего за пять дней до кончины (!) писатель, строя с женой планы на лето, как раз и развивал идею покупки своей земли неподалёку от Москвы в Шацком уезде, намерение стать помещиком, сельским жителем, начать дышать, наконец, свежим воздухом...243 Вспомним в связи с этим весьма характерную строку-штрих в описании внешности сельского барина Свидригайлова: "...и цвет лица был свежий, не петербургский".
