Аналогичный, но уже с трагико-комической окраской случай произошёл в апреле 1878 года. Семья Достоевских сидела за столом -- обедали. Вдруг в передней -- звонок, шум, возгласы: "Жив ещё?.. Жив ли ещё Фёдор Михайлович?" Когда хозяин дома выскочил, встревоженный, в прихожую, к нему чуть не с объятиями бросилась навстречу довольно немолодая дама с теми же нелепыми словами: "Вы живы, Фёдор Михайлович? Как я рада, что вы ещё живы!.." Бедный Достоевский только и смог в изумлении воскликнуть, мол, ещё жив и, слава Богу, пока умирать не собирается... Чуть позже выяснилось: дама эта (предположительно -- беллетристка Л. А. Ожигина) из Харькова, а у них в Харькове слух разнёсся, что Достоевского бросила жена, от этого он тяжко заболел и лежит без помощи, вот она, Ожигина-то, и прилетела из своего Харькова в Петербург ухаживать за любимым писателем, облегчить ему последние страдания на смертном одре...
Что особенно интересно и даже странно в это нелепой истории (только, наверное, с Достоевским могло такое приключиться!), так это реакция главного героя: его не столько возмутила придуманная ему кем-то болезнь и близкая смерть, сколько ужасающая выдумка насчёт коварства жены: "-- Нет, ты подумай только, -- говорил он в волнении ходя по комнате, -- какую низость придумали: ты меня бросила! Какая подлая клевета! Какой это враг сочинил!.."249
Совершенно странной и, что называется, неадекватной была реакция Достоевского в другой "унизительной ситуации", которая могла действительно закончиться весьма трагически для него. Случилось это нелепое происшествие почти через год после визита харьковской дамы, в марте 1879-го. Писатель, как всегда, вышел прогуляться перед обедом, как всегда, тут же погрузился на улице в свои мысли-размышления (скорее всего -- в мир "Братьев Карамазовых", которыми он тогда жил), перестал замечать окружающую действительность. Как вдруг сзади -- жестокий удар по голове, он падает, разбивает себе в кровь лицо об мостовую...
К счастью, напавшего злодея -- пьяного мужика тут же скрутили, доставили в участок. Им оказался крестьянин Фёдор Андреев (этакий простак-парень Миколка из "Преступления и наказания"), который толком и не мог объяснить, зачем он "барина" чуть не убил; записали в протокол -- с целью грабежа. Так вот, окровавленный писатель уже в участке сразу же просит отпустить своего обидчика, но того всё же судили через три недели, опять не вняли до конца и полностью настойчивым просьбам потерпевшего простить грабителя, как он его прощает, и суд постановил "подвергнуть крестьянина Андреева денежному штрафу в шестнадцать рублей, с заменою арестом при полиции на четыре дня". И далее А. Г. Достоевская без всяких эмоций добавляет: "Муж мой подождал своего обидчика у подъезда и дал ему шестнадцать рублей для уплаты наложенного штрафа"250. Право, зла и досады не хватает! То Анна Григорьевна желает казни-смерти через повешение человеку, который лишь придумал-выдумал болезнь её мужа, и сам Фёдор Михайлович приходит в негодование только от одних слухов о, якобы, случившемся несчастье в своей семье, а тут пьяный негодяй буквально чудом только не убил писателя, и вдруг -- такое снисхождение!..
И в закавыченном выражении "унизительная ситуация" никакой несуразности или иронии, как может кто-нибудь подумать, -- нет. Это -дословная цитата из "Кроткой", многознаменательное содержание которой стоит вспомнить подробнее: "...нет ничего обиднее и несноснее, как погибнуть от случая, который мог быть и не быть, от несчастного скопления обстоятельств, которые могли пройти мимо, как облака. Для интеллигентного существа унизительно..." (24, 23)
Унизительно-то унизительно, но страшнее то, что, если вдуматься, мы бы даже первый роман "Братьев Карамазовых" так до конца и не дочитали, не узнали бы! И уж наверняка не узнали бы, что Смердяков, который только-только во всей своей "красе" появился на страницах опубликованной в февральском номере "Русского вестника" третьей книге романа, в конце концов повесится.
Казнит сам себя.
4
Да в это и поверить было невозможно!
Даже многих из нас, знающих весь текст первого романа (на всякий случай стоит напомнить-уточнить, что из задуманной дилогии о братьях Карамазовых Достоевский успел написать только первую книгу) до конца, читавших и перечитывающих его неоднократно, знающих-помнящих судьбу Смердякова вполне и полностью, и то самоубийство этого героя ставит в тупик, поражает. Но, впрочем, иные -- из самых проницательных -- читатели даже тогда, впервые знакомясь с этим четвёртым братцем Карамазовым в февральском номере катковского журнала за 1879 год, могли обратить внимание на весьма характерные штрихи, на многознаменательные в суицидальном плане подробности. К примеру, выясняется, что в детстве маленький Смердяков (как-то язык не поворачивается назвать его по имени -- Пашей или хотя бы Павлом!) "очень любил вешать кошек", что теперь, в свои 24 года, он "страшно нелюдим и молчалив" (то есть, по существу, -- подпольный тип), что он не знает ни женской любви, ни вообще человеческой, сам её ни к кому не испытывает и что по сути своей он -- "созерцатель", то есть имел способность настолько уходить-погружаться в свои мысли-думы "по десятку даже минут", что забывал обо всём окружающем. Понятно, что "созерцатель" -это одна из разновидностей "мечтателя". И далее в романе говорится-обобщается, что такой созерцатель-мечтатель и сам не знает, для чего копит впечатления, под которыми находится во время своих созерцаний -"может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит всё и уйдёт в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит..." Но ведь вполне можно добавить-продолжить: "а может, возьмёт вдруг, да и повесится..." (-9, 140)
Одним словом, налицо вполне типичный герой Достоевского со всеми присущими ему суицидальными предпосылками. Но вот что ещё поразительно: в отвратном персонаже этом обнаруживаются уже на первых же страницах штрихи-обстоятельства, которые недвусмысленно сближают-сопоставляют его с автором. Уж не будем всерьёз брать во внимание такой характерный штрих, как страсть к чистому белью и вообще чистоплотность, столь свойственную самому Фёдору Михайловичу и доведённую в Смердякове до демонстративной брезгливости. Но вот то, что Достоевский "одарил" Смердякова своей священной болезнью -- это дорогого стоит. Понятно, что эпилепсия карамазовского лакея, его своевременный припадок играют в сюжете, в фабуле романа одну из ключевых ролей, но, думается, не только ради этого писатель сделал Смердякова, по своему подобию, эпилептиком. Сразу и вспомним судьбы героев-эпилептиков из прежних произведений Достоевского. Маленькая Нелли из "Униженных и оскорблённых" всё время упорно стремилась к самоуничтожению и сгорела-умерла, в конце концов, от нервной горячки, которая началась после очередного сильнейшего припадка падучей... Князь Мышкин в финале "Идиота" окончательно и бесповоротно сходит с ума... Кириллов в "Бесах", у которого, по уверению Шатова, налицо все симптомы падучей болезни, размозжил себе голову из револьвера... Так что, невольно, с самого начала "Братьев Карамазовых" стоило предполагать трагический конец-финал и для Смердякова.
"Передал" Достоевский этому герою и ещё одну из капитальнейших автобиографических и автопортретных своих составляющих -- "горнило сомнений", условно, конечно, говоря. Выясняется, что в отроческие ещё годы Смердяков срезал каверзным вопросом приёмного отца своего Григория, который взялся учить угрюмого мальчика священной истории: "Свет создал Господь Бог в первый день, а солнце, луну и звёзды на четвёртый день. Откуда же свет-то сиял в первый день?" Поставленный в тупик Григорий не нашёл другого аргумента, как отвесить начинающему ревизору Библии увесистую пощёчину. Видимо, это не охладило пыл Смердякова и с годами он всё прочнее утверждался-обосновывался в "горниле сомнений", не желая из этого "горнила" выбираться. При первом же знакомстве с этим героем читатель становится свидетелем сцены, когда он опять срезает простодушного Григория, а вместе с ним и как бы всех присутствующих (отца Карамазова, Ивана и Алёшу) своей очередной "контроверзой". Этим неологизмом, образованным от французского известного всем "контра" и, видимо, от подзабытого южнорусского "верзить" (по Далю -- "врать, лгать, бредить, городить пустяки") Достоевский и озаглавил эту главку-сценку из романа.
Сцена, между прочим, начинается с того, что Григорий рассказывает о пропечатанной в газетах истории про русского солдата, который, попав в плен к азиатам, наотрез отказался отречься от христианства, "дал содрать с себя кожу и умер". Речь здесь идёт о действительном событии, действительном герое -- унтер-офицере Фоме Данилове, о котором Достоевский писал в январском "Дневнике писателя" за 1877 год. Там он справедливо сопоставлял русского героя с ранними христианами, добровольно идущими на смерть за Христа и вслед за Христом, и, между прочим, упрекал представителей высшего -- образованного -- круга российского общества в неспособности на подобное самоубийство за веру: "Знаете что, господа, ведь из нас никто бы этого не сделал..."(25, 14) Как видим, Достоевский и себя включает в это число.
