Дальше – про будущий братский союз с Польшей – правильно. И ссылка, что только Учредительное Собрание может дать согласие на территориальное изменение России – юридически безупречна, этого не может сделать даже правительство, не то что совет депутатов. Светлый день истории, день воскресения Польши, союз наших чувств и сердец – это всё хорошо, но сошлись на том, что надо всё же дорабатывать. Ну, к завтрашнему заседанию, Павел Николаич.
Теряем день. Уже и так всё отлично выражено. Какой набор нерешительностей! Павел Николаевич надулся. Завтра представит в том же виде – и всё примут.
И – потянулась, потянулась занудная череда мелких дел, это правительство не умело отбирать главное от неглавного. (Да у Павла Николаевича своя есть неотложная работа: готовить к изданию свои думские речи с восстановлением выпущенных мест – русская публика заслужила прочесть их полностью. Нет, сиди слушай эту ерунду.)
А вот была телеграмма от духоборов из Канады: они, 10 тысяч, бежавшие от зверского царского правительства, теперь хотели бы вернуться на родину, рассчитывая, что новое правительство не будет же их привлекать к воинской повинности. Казалось бы: мечта Льва Толстого, и князь Львов особенно рад выполнить? Но это был бы совсем невозможный и нетактичный шаг сейчас! И как у них не хватает терпения посидеть тихо в этой Канаде? Если мы их сейчас освободим от воинской повинности – то какие будут обиды в армии? во что превратится государство?
Однако прерывая череду вопросов – подошли шепнули князю Львову, а он объявил, не благоугодно ли будет министрам прервать заседание и в полном составе выйти в круглый зал Государственного Совета – нельзя не выйти – для принятия депутации Черноморского флота.
Нечего делать. Покидали все бумаги и портфели на столах и потянулись в ротонду. Эти депутации начинали уже вконец заматывать.
Министры стали недружной кучкой, не доходя до центрального паркетного круга, а со стороны розовомраморного зала вошли под сень колончатой ротонды человек 30 черноморцев, многие молодцеватые.
Сразу выступил бойкий прапорщик: от имени гарнизона и флота какая высокая честь приветствовать в лице присутствующих министров… с чувством благоговения перед великим актом русского народа…
Вослед такой же образованный и речистый юный солдат стал говорить от имени 40 тысяч солдат, матросов и рабочих, что они не положат оружия, пока враг не будет сломлен.
Старший средь них офицер стоял даже не в первом ряду, задвинутый.
Отвечать досталось масляно-благодушному, всегда в хорошем настроении князю Львову. Князь сообщил морякам, что Россия вступает в новую жизнь.
И вдруг, как пробка из бутылки, как проталкиваясь через расслабленных министров, вьюном, затянутым в своей узкой куртке, вывинтился Керенский. Быстрые шаги – казалось даже перебежит всё пространство и сольётся с моряками! Нет – остановился в самом центре, под верхним купольным светом. И, отвечая на незаданный вопрос, звонко объявил депутации:
– Товарищи! Вы знаете: я – социалист и республиканец! Не верьте слухам, пытающимся подорвать связь между Временным правительством и народом! Я – ваш заложник среди Временного правительства! – и ручаюсь, что нам и народу бояться нечего!
Этой непрошенностью, непредугаданностью шагов Керенского Милюков уже не первый раз был застигнут врасплох, обомлевал: старый боец либеральных диспутов, он не привык к таким повадкам, и не умел осадить. Кто Керенского вызывал? Кто этот вопрос о доверии тут ставил? Какой такой заложник? Что это за «нам и народу»? За годы 4-й Думы Милюков привык к нервной дёрганности Керенского, но тогда она ничего не значила – а за эти недели Керенский преобразился в победительного, необузданного актёра, который всё время лез на авансцену и удивительно нетактично декламировал.
– Если бы была, – драматически звенел его голос, – хоть малейшая мысль, что Временное правительство не в состоянии выполнить свои обязательства, – я сам бы первый вышел к вам и объявил об этом! – (где б это он «вышел», в Севастополе?) – Повторяю: вам бояться нечего! – Освобождал он черноморцев от страха, которого и тени они не выразили.
Милюков чувствовал, как в середине груди у него сгущается к Керенскому комок ненависти. Этот дешёвый актёр превращал всё правительство в балаган, всех оттеснял к нолю – и ещё неизвестно, до чего дорвётся.
Вернулись к заседанию, сбитые уже с последнего настроения.
А теперь лез вперёд и настаивал выслушать его этот рослый чёрно-горящий дегенерат Владимир Львов, уже явившийся из поездки. (Недавно на закрытом заседании правительства Милюков знакомил министров с тайными договорами России, – Львов кричал ополоумело: «Ах разбойники! Ах мошенники! Немедленно отказаться от всех договоров!» С той ночи Милюков про себя не звал его иначе как дегенератом.)
Дали ему слово для отчёта. Но он не стал кипятиться меньше, а так же всё подпрыгивало его темя, как крышка на кипящем чайнике. Он – возмущён Синодом! и митрополитом Владимиром! и митрополитом Макарием! И как мог князь Георгий Евгеньевич без обер-прокурора дать заверение иерархам, что Синод не будет распущен до Учредительного Собрания?
И этого обезумелого – ведь тоже пригласил в правительство Милюков. Где были его глаза?..
Керенский безвыходно-нервно громко щёлкал замками портфеля.
Гучков обвис головой и плечами и ещё внутри самого себя как будто осел.
Терещенко сидел свеженький, в бабочке, блистающий, – как будто отсюда спешил на ночной концерт или в кабаре.
А где-то за стенами наливался ненавистью тридцатиголовый Исполнительный Комитет и тысячеголовый Совет.
И в первый раз самоуверенный Милюков усумнился: что, несмотря на всё доброжелательство Англии и Франции, несмотря на пачки приветственных телеграмм от межпарламентского союза, от парижского муниципалитета, – ни у него, ни у Временного правительства может не хватить силы ног – устоять.
Он уже не был так уверен, что проведёт российский корабль между всех рифов.
Переворот в «Правде». – Спор с приезжими. – А Сашенька-то не едет!А в «Правде» со вчера на сегодня произошёл переворот.
Это случилось в отсутствие Шляпникова, у него ноги не успевали везде быть, да он и не ожидал от приезжих такой быстроты. А Молотов, который и сидел в «Правде» и должен был направлять дело, – поддался, струсил, уступил в один вечер. («Я протестовал!»)
И сегодня Шляпников развернул родимую «Правду» – на первой странице разлился вчерашний полуоборонческий Манифест Совета – уже ошибка, такого места не следовало ему давать. А на второй, в верхнем углу, жирно: о том, что Каменев, Сталин и Муранов вошли в редакцию и теперь поведут «Правду». Не спросили ни БЦК, ни ПК – всё сами, как будто «Правда» – отдельный остров, никому не подчиняется.
Руководство партии складывалось в подпольи, а его устраняли, как муху сгоняют.
Обидно. Но эту обиду Шляпников бы сглотнул: в партийном деле не лица важны, не самолюбие, а – насколько дружно взялись. О, если бы дружно! Но нет, сразу же за Манифестом шла передовица, подписанная Каменевым, – оборонческий, шовинистический плевок во всю политику большевиков, как Шляпников её вёл, как понимал во всю войну. И этакое – прочесть из «Правды»! Стянулось небо в овчинку, потемнело, – лучше бы Шляпникова подстрелили 27 февраля на улице! «Долой войну», – писал Каменев, – это не наш лозунг. На немецкую пулю ответим пулей, на снаряд снарядом.
Но что завертелось в Таврическом! Это был день оборонческого ликования! – «Правде» обрезали ногти, когти, если не руки и ноги! Уж не только в думском крыле ликовали, но на самом Исполнительном Комитете встретили Шляпникова ядовитыми улыбками.
А что началось на Выборгской, на заводах, среди низовых членов! – каково было им среди товарищей, хуже, чем Шляпникову на Исполкоме, они и вовсе не знали, как отвечать. Кто вызывал Шляпникова к телефону, от кого гнали нарочных узнать: что за поворот? как это сталось и как понимать? Без всякого предупреждения, за одну ночь сломалась «Правда» и показывала уже в другую сторону. Другую правду. Как переломит ветром ствол и он свисает набок, не оторвавшись.
Уж не считай униженья, стыда – какой же ты руководитель? – но смутно, грозно: как же из этого спасать? как выводить партию? Шляпников не в дни, но в часы должен был принять решение – исправить положение или сдаться.
Товарищи его и винили, что это он допустил. Да получалось и действительно, что он.
Более сокрушённого и запального дня не выдавалось ему за всю революцию. Без сна, без сил тянули – но было радостно, а тут повернулось тошно, разгромно – и всё внутри, от своих.
Один выход был: сегодня же устроить заседание всей головки партии и сокрушить приезжих голосованием и заставить их подчиниться партийной дисциплине! Созвать расширенное БЦК? Расширенный ПК?
