плохая, дурная женщина, что он не сумел ее исправить, хотя бы сделать лучше, что ей мало было его чистоты и невинности, мало той любви и преданности, что он ей дал, что в ней столько похоти. Это не было ни самобичеванием, ни раскаяньем, она всё про себя понимала – и просто прощалась с тем, что было.* * *
В тот вечер Федоров пришел в свое обычное время, часа через два после того, как стемнело, и вообще всё было как обычно, так что она даже огорчилась и за него, и за себя, что в нем нет никакого беспокойства, никакого предчувствия, то есть он не слышит ее, не видит, что она сегодня совсем другая. Он сидел, рассказывал о своем детстве, кажется, даже то, что она раньше слышала, но ей было трудно сосредоточиться; заснул он очень быстро и как-то разом, опиум оборвал его на полуслове. Для верности она еще немножко подождала, потом осторожно выбралась наружу и вдруг, развеселившись, смеясь, как девочка, побежала в туалетную комнату, где горничная уже налила ей ванну.
Потом, когда умягченная и свежая она лежала в постели, кормилица к ней в спальню привела Федорова. Из-за опиума ноги его цеплялись друг за друга, сам он цеплялся за кормилицу и выглядел совсем по-детски – мило и неуклюже. Ей нестерпимо захотелось взять его в постель, но не как мужчину, а как ребенка, согреть, приласкать, дать грудь. Кормилица, одной рукой поддерживая его, чтобы не упал, другой начала его раздевать; де Сталь подумала, что надо встать и помочь, но осталась лежать. Федоров был невелик ростом, но сложен довольно изящно, и ей было приятно смотреть, как он появляется из своих грубых, сшитых по большей части деревенскими портными одежд. Наконец кормилица довела Федорова до ее постели и ушла.
Сначала де Сталь лежала с ним рядом, грела своим бедром и не трогала, потом, будто что-то вспомнив, и вправду начала играть с ним так, словно он был ее сыном; просунув под него руки, стала тихонько напевать, укачивать, затем дала грудь. Он в самом деле стал ее сосать, напрягся, зачмокал, но грудь была пуста, он отвернулся и обиженно заплакал. Тогда она поняла, что его детство кончилось, как и ее молоко, и она больше не должна быть ему матерью – только женой. Она захотела его, всё, что скопилось в ней за два месяца воздержания, за два месяца этой пытки, когда она лежала под ним в стеклянном ящике и только ловила его тепло, всё это сделало ее нетерпеливой и резкой, пугая его плоть, она теперь ласкала ее чересчур страстно. Та была неумела, не всегда отвечала ей сразу и впопад, де Сталь злилась, руки ее становились грубы, жестки; все-таки он вошел в нее.
В первую их ночь сам, без нее, он, конечно, ничего не мог, но скоро де Сталь успокоилась и сумела к нему приспособиться; как бы ни был он неуклюж, в нем было много природной силы, и в итоге она осталась им довольна, ни о чем больше не жалела. И на душе, и в теле всё в ней теперь было легко; она очень хотела есть, решила, что к завтраку прикажет подать себе бутылку шампанского, а потом поедет в коляске кататься. Под утро пришла кормилица, чтобы одеть Федорова. Помогая ей, де Сталь принялась обтирать его губкой: ей было важно, чтобы на нем не осталось никаких ее следов, даже запаха; днем без нее он должен был быть таким же, как раньше, нельзя было дать ему догадаться, что ночь с ней – это не сон. Ей очень понравилось гладить его так – не рукой, а губкой, она возбудилась, снова его захотела, но было поздно, он вот-вот мог проснуться, и она с сожалением дала увести его вниз. В зале кормилица положила его на гроб, положила, как он обычно засыпал, – локоть подоткнут под голову – она и сама, едва легла на кушетку, тут же крепко заснула, даже не слышала, как он встал и ушел.
И все-таки что-то в нем оставалось, пусть не мозг, но тело его точно ее помнило, потому что с каждой ночью, что он провел у нее, Федоров становился более умелым; если раньше, как я уже говорил, в постели он был сущий ребенок и она всё делала за него, всякий раз чувствуя, что его совращает, смотрела на него, будто на игрушку, – то теперь он как какой-то сказочный богатырь – вчера был мальчик, а сегодня обернулся мужчиной. Он научился брать ее, владеть ею, ее хотеть и ею наслаждаться, причем это произошло так быстро, что иногда ей казалось, что он притворяется, что спит и ничего не помнит. И она, которая раньше сама правила бал, наконец почувствовала себя с ним женщиной, тоже научилась ему отдаваться, покоиться в его руках, быть его.
Раньше он сидел рядом с гробом, храня и оберегая ее, он был на посту и падал, лишь засыпая от изнеможения. Федоров был ее рыцарь, ее жених, пришедший, чтобы разрушить злые чары, пришедший спасти. Она не была его, он не имел на нее никаких прав, он даже не мог подумать о ней, что она – его, скорее она принадлежала старухе-колдунье, – и только его подвиг, только если он победит колдунью и разрушит чары, даст ему на нее права: так он смотрел на нее. Теперь же в его взгляде де Сталь чаще и чаще ловила, что когда-то давно он уже владел ею, но потом потерял, гроб разделил их, – но придет время, и они снова будут вместе.
Она видела, что он смотрит на нее уже не как на невесту, а как на жену. В его глазах осталось совсем мало жажды подвига, так забавлявшей ее, готовности сразиться со всеми силами тьмы, других возвышенных стремлений; с той ночи он просто хотел ее. Он, наверное, и сам замечал, что думает о ней как-то не так, смущался, беспрерывно краснел, и еще, когда он засыпал, плоть его поднималась сразу, то есть он всё время хотел ее; она даже заметила, что он теперь засыпал вовсе не от усталости, он торопил сон, сон был его радостью, потому что во сне он соединялся с ней. Мозг с каждым днем больше и больше уступал его телу, уступал ради того, чтобы он мог владеть ею, де Сталь. Ей было приятно наблюдать в нем эту борьбу, теперь иногда даже наяву плоть его набухала, вздымалась, и она, глядя, как он, стесняясь, пытается
