– Господа! Больше так жить нельзя! Мы ведём себя ничтожно. Мы не можем оставаться куклой на верёвочках. Совет – нас дёргает как хочет. Мы никогда с ними не сговоримся по-хорошему. По данным генерала Корнилова – у нас около трёх с половиной тысяч надёжных крепких войск. В остальном гарнизоне – полтораста тысяч, но они все разболтаны, и ни одной крепкой части. Мы их не можем разгромить, но это и не требуется. Мы можем надёжно защитить правительство, и разговаривать с Советом иным тоном.
Он ещё не договаривал, что это будет за тон? и как же сложатся отношения с Советом? Да не думал ли он – применить силу и к Совету?..
(А вообще: думал ли он серьёзно то, что говорил? Или ожидал верный отказ?)
– Дадим ли сейчас генералу Корнилову твёрдые инструкции? А генерал Алексеев сделает соответственный вывод для Ставки.
Министры молчали.
Растерянно.
А Милюков сидел твёрдый, надутый.
Отполированный Терещенко, стоявший на ногах, нервно перешёл – как переходят артисты на сцене, обратить на себя внимание перед репликой. А одет он был и всегда не меньше чем для сцены. После Гучкова и в отсутствие Керенского он был тут самый решительный. В полной тишине сказал, не Гучкову специально:
– Если прольётся кровь – я вынужден буду уйти из правительства.
И это был – его недавний чуть ли не соучастник по заговору? Хорош гусь!
И кажется – все тут думали так?
Кроме Милюкова? С напряжением, сильно надутый, он выговорил:
– Если мы не примем этой меры, то, может быть, через короткое время будем все, in corpore, сидеть в крепости. Если мы не готовы к этому – то какую вообще ценность имеет наша точка зрения?
Но и Терещенку подхлестнуло, и он ответил гордо, из той же декламационной позы:
– Нет! Даже если вооружённые люди войдут в эту залу – мы не должны применять военной силы для нашей защиты! Нам предлагают дружеские переговоры – и ничего не может быть лучше.
И Некрасов поднялся, в гневе:
– Да мы готовы скорей пожертвовать своими жизнями, чем пролить хоть каплю крови!
Ах, они, может быть, и все были бы непрочь, если б кто-нибудь другой устроил им прочную власть? Но чтоб не им принимать решение и не на них легла ответственность!
А князь Львов самым тишайшим голосом, настолько хорошо было слышно, и с одной из самых очаровательных своих улыбок:
– Ах, Александр Иванович, ну зачем такой драматизм? Зачем обострять отношения? Из Совета говорили со мной сейчас с полным пониманием. Этот милейший князь Церетели, да и другие… Вот мы соберёмся вечерком и совместно, дружественно найдём взаимоприемлемое решение. Всё – образуется…
Речи перед полками на Мариинской площади. Генерал Корнилов успокоил.Солнце уже изрядно сдало от полудня.
От позавчерашнего праздника стояла на Мариинской площади вышка тесовая, перевитая красными лентами, – речи держать. Не успели её убрать, теперь пригодилась. На неё и полезли орать. А солдаты поворачивались, строи загибались.
Вожак Финляндского, вольнопёр, – первый. Диковатый, долговязый, без шапки, руками длинными размахался и весь взахлёб:
– Капиталисты не считают нашей крови! Несколько десятков миллионов людей оторваны от великого дела жизни и посланы убивать друг друга! Зарывшись в землю, под дождём и снегом, в грязи, изнуряемые болезнями, пожираемые паразитами… Разрушаются тысячи деревень, десятки городов, плодоносный слой земли уничтожается фугасами, вся земля осквернена гниением трупов. Третий год мы живём в кровавом кошмаре! А между тем есть люди, кто не сидят в окопах, но безумно наживаются. И вот это их интересам служит господин Милюков, который хочет продлить эту проклятую войну до безконечности…
Потом вылез студент, волосы развихрились, а голос несильный, ветер относит:
– …нет и не может быть большего преступления, чем искусственное затягивание войны!.. Заключение мира отвечает интересам мировой демократии…
За ним – дюжий матрос, голос сильнющий:
– Разве для того мы гнили в тюрьмах годами, чтоб отдавать свои завоевания буржуазии?.. Я – только что из Гельсингфорса. Вчера у нас там был съезд матросов, и я от него. Предлагаем: осудить министра иностранных дел за его ноту – и чтоб убирался в отставку!
Гудит по площади:
– Давай! Давай сюда етого Милюкова!
А с боку вдруг насунулся – автомобиль с красным флагом. И из него двое побежали сразу на вышку, как на каланчу при пожаре. И белобрысый толстощёкий, с размахом вольным:
– Товарищи! Приветствие организованной революционной армии, пришедшей на площадь выразить свои чувства! Я, член Исполнительного Комитета Скобелев, от имени Совета рабочих и солдатских депутатов благодарю войска, готовые своими штыками поддержать слово Совета! А Совет неусыпно стоит на страже интересов демократии. Исполнительный Комитет всю ночь обсуждал вопрос о ноте и продолжает обсуждать сейчас…
Покричали ему – мол, спасибо. И «ура» тоже.
– А пока революционная армия должна спокойно выждать решение своих представителей – а мы учтём те настроения и чувства, какие вы выражаете тут, на площади. К Временному правительству, вышедшему из недр революции, надо отнестись тоже с уважением. Оно – не «милостью Божьей», а – волей народа! Сейчас – мы призываем вас воздержаться от разрозненных выступлений, а ждать нашего призыва. А Исполнительный Комитет – сам окажет воздействие на правительство!
На вышке быстро переменился этот белобрысый на второго, чёрного, волосы длинные, чуть не как у бабы. А голос – послабей, а ветер крепчает, так и не всё доносится:
– Товарищи! Я – член Исполнительного Комитета Гоц! Я приветствую… революционные сознательные… В настоящий момент мы ещё не можем отказать в доверии Временному правительству… Но русская демократия не желает аннексий… Но русская армия всегда должна быть наготове защищать свободу и решительно отразить все попытки извне и изнутри… А главный наш враг – внутренний, и имя ему – раздоры и разногласия. И нельзя их допускать, товарищи! Ура!..
На «ура» его голос уже совсем истощал, но ближние охотно подхватили, чтоб не было раздоров, а дальше подхватили от ближних одно «ура» и понесли.
И те двое слезли, однако вылез прапорщик с закинутой головой, из вожаков 180-го, кто их привёл. Снял фуражку, прямое гордеватое лицо. И – звонко, уверенно, кулаком под свои слова помахивая:
– …Империалистическая, захватно-грабительская нота Временного правительства… Союз с английскими и французскими банкирами священен? – а кто заключил этот союз? Царь, Распутин и царская шайка! Солдаты! Вы защищали до сих пор тёмные договоры царя, которые прятали от вас как позорную болезнь. Милюков, Гучков, Терещенко, Коновалов, капиталисты – нуждаются в новых рынках сбыта. Если нужно уложить ещё десяток миллионов русских мужиков для ограбления малых народов – то наших министров это не остановит. Воюйте потому, что мы хотим грабить! Эта милюковская нота – есть провокация и отрыжка старого режима. Она поможет Вильгельму: раз русские хотят воевать до конца – так и немцам остаётся только до конца! А зачем солдату война? Ему достаются только увечья, смерть, а для семей голод.
– Так что? – крикнули ему снизу. – Бросать фронт, что ли?
Прапорщик Ленартович не дал перебить:
– Мы не говорим: кончать войну на любых условиях немедленно. Мы требуем: отказа от завоеваний! Начать мирные переговоры!
Но не успел тот прапорщик кончить – перед дворец на вскатную дорожку подъехал ещё один большой открытый автомобиль – а в нём генерал с двумя адъютантами. И генерал поднялся выходить – сразу его узнали, все батальоны уже в лицо знали: Командующий Округом генерал Корнилов.
Вышел из машины легко, быстро, глянул строго на строй финляндцев перед собой – и солдаты безо всяких команд заворочались, заворочались, куда поначалу лицом стояли, – и выравнивались: всё ж таки Командующего уважить надо. А там по строям раздались и свои команды, винтовки к ноге, равняйся, пристукнули сотни прикладов о плитчатые камешки. И никто уже прапорщика с вышки не слушал, он постоял – и спустился. 180-й полк тоже выравнивался, сам по себе.
А генерал Корнилов начал обход от флотского экипажа, и вдоль фронта финляндцев, и вдоль 180-го, и московцев, и до конца. Смуглый, подвижно-сухой. Оружие золотое. Проходил – зорко поглядывал сощуренными глазами, укорного замечания ни одного не издал, а только местами приветствовал – и дружно кричали ему «ура».
А потом поднялся и на ту вышку, и сильный ветер отпахивал полы его шинели, красной подкладкой наружу. Не кричал, а хорошо было слышно, густо:
– Прошло то время, братцы, когда вы не могли и словом обмолвиться о том, что у вас в интересе. Ныне вы – вооружённый народ. В этом ваша сила. Но в этом и слабость. Сила: что всякое ваше требование вы можете поддержать штыками. А слабость: вы слабей дисциплинированы, чем кадровые войска. И я призываю вас к строгой дисциплине, которая создаст вам единство. Скажу о себе. Вот я сын сибирского казака и бурятки. Родился я в бедной семье и в военное обучение пошёл с тринадцати лет.
