более многим хочется жить попроще, некоторые даже до того доходят в этом желании, что—как, напр., Павел Муратов — кричат, ревут: «Долой науку, долой «борьбу с природой»!
Эмиграция являет собою зрелище сугубо панихидное, вдребезги раскалывается и брызжет злым, зеленым гноем. Многих — искренно жаль, но гораздо больше людей, которые положительно изумляют не силою, а последовательностью своего озлобления. И — какой тон взят! Кускова пишет о Коллонтай — «идиотка». Мельгунов казнит Чернова, да — как! Читать все эти штучки «и больно и смешно».
«Чудака» я Вам — не «брошу», — зачем же? А если Вы захотите дать что-либо для «Беседы», присылайте мне, в Сорренто. Но должен сказать, платит «Беседа» мало: два фунта, а если ее пропустят в Россию, что, кажется, будет, она начнет платить пять фунтов. Издание — любительское, коммерческих целей не преследует, и для чего оно существует — это трудно понять. «Современные записки» делают политику и печатают философический роман Степуна, роману этому — несть конца! Мережковский написал роман о Тутанкамене, действие — на Крите, критяне говорят московско-арбатским языком. Есть слушок, что И. А. Бунин написал тоже роман «Любовь Мити» и — очень хорошо написал, говорят. Его книга «Роза Иерихона» — плоха, рассказики слабые, написаны «статически», устало. Куприн недавно отпраздновал— очень скромно — 30-летний юбилей.
Будете ли Вы продолжать «Курымушку»? Это удивительно хорошо сделано, Михаил Михайлович! Книгу я еще не получил. Крепко жму Вашу руку. Рад, что написали, очень рад! Всего доброго!
15/III.
Я был очень сконфужен, мой дорогой Цвейг, не поняв хорошо Вашего предыдущего письма, и — очень тронут тем, которое получил только что. Мне нечего говорить, до какой степени я ценю Ваши похвалы, похвалы художника, который может создать произведения такие живые, такие трогательные, как «Письмо незнакомки», например, — и как Ваша нежность дорога мне. Мое личное мнение о самом себе таково: я еще не совершил того, что мог бы совершить, и возможно, что я больше этого не совершу. В общем — я не пристрастен к Горькому, совсем нет! — и не ослеплен в моем отношении к нему. Не думайте, что это поза, — уверяю Вас, что нет! Если я говорю Вам это, то потому, что меня побуждает к этому «разочарование в оконченной работе», сомнение в собственных силах, которое Вам тоже, конечно, известно и мучает Вас так же, как и меня.
Я написал книгу — большую повесть — и хотел бы посвятить ее Роллану. Но я не знаю, доставит ли это ему удовольствие. Что Вы об этом думаете?
В настоящее время я пишу о тех русских людях, которые, как никто иной, умеют выдумать свою жизнь, выдумать самих себя. Если эта книга мне удастся лучше, чем другая, то тогда ее я посвящу Роллану.
У меня еще не было времени ознакомиться с Вашей книгой, — от всего сердца спасибо, что Вы послали ее мне! Как только меня ознакомят с ней — я напишу Вам, если хотите, что я о ней думаю — как читатель, конечно, а не в качестве критика.
Еще раз спасибо за Ваши добрые чувства. Я шлю Вам тысячу пожеланий здоровья и счастья.
Сорренто, 14 мая.
Я глубоко тронут Вашим письмом, мой дорогой Цвейг!
Я не ответил Вам тотчас же, так как был немного болен, немного угнетен письмами русских писателей, проживающих в России, очень поглощен работой над романом, который пишу и в котором хочу изобразить тридцать лет жизни русской интеллигенции. Это будет, как мне кажется, нечто чрезвычайно азиатское по разнообразию оттенков, пропитанное европейскими влияниями, отраженными в психологии, умонастроении совершенно русском, богатое как страданиями реальными, так, в равной мере, и страданиями воображаемыми. Эта кропотливая и трудная работа страстно увлекает меня.
Книга, которую я посвятил Роллану, будет скоро напечатана на русском языке в Германии. Уже давно я не имел новостей о Роллане — мне кажется, что моя статья об Анатоле Франсе произвела на него неблагоприятное впечатление. Но я не мог рассматривать Франса — художника — иными глазами, — тогда как Франса — человека — я не знаю и не могу судить. Я люблю игру его ума, изящную, легкую и острую — хотя его эпикурейство чуждо мне. Я нахожу, что для нашего брата, русских, скептическая улыбка французов была бы очень полезна, так как мы всегда слишком торопимся верить и верим всегда слепо. Вот почему я завидую нации, которая числит за собой Монтеня, Ренана, Франса. Признайте, что несколько трудно жить с Толстым и Достоевским. Наш величайший гений А. Пушкин был убит 90 лет тому назад, и только теперь начинают его читать, понимать всю его широту, глубину его таланта и восхищаться его духовной мощью.
Еще раз спасибо за Ваше милое письмо, и знайте, что для меня будет огромной радостью познакомиться с Вами. Я, по всей вероятности, буду здесь осенью, — приезжайте, я буду очень рад Вашему приезду. Горячо жму Вашу руку.
К. Федину.
Я обрадован бодрым тоном Вашего письма, очень обрадован. Признаюсь, что ждал реакции, переживаемой Вами, Вы должны были оказать: «Право же, я пишу хорошо!» — и это не рано для Вас — сказать так. Несомненно: «будет полезно, если эдакое умиление продержится год-другой». Так же несомненно, что Вы напишете в сей срок хорошие вещи. А я желаю Вам сделать за этот срок одну хорошую ошибку, которая, уничтожив умиление, возвратит Вас к новому недовольству собою, к новым сомнениям в себе, в своей силе. От этих качаний сила Ваша снова возрастет до умиления ею, до радости. Это почти закон, во всяком случае — это нечто неизбежное для всякого честного и даровитого писателя, для каждого человека, который живет с открытыми глазами и на средства своей души.
А Вы именно честный писатель и чистый писатель, у Вас есть сознание духовного аристократизма Вашей работы. Никогда еще это сознание не было столь ценно, как ныне ценно и нужно оно российскому искусству.
ХVII-й том вышлют Вам из Москвы, куда мною написано об этом. Отсюда посылать на частное лицо — бесполезно, посылал, — ни одна книга не дошла. Если в Москве еще нет книги, меня известят, и тогда дайте мне адрес оф[ициального] учреждения, Госиздат —
