Вот и улица. На улице грузовик. Он пыхтит, дребезжат оконные стекла. Гололедица. Капает с крыш. Блестит на солнце Христос Спаситель, Федя крестится:
- Бог пронес, господин полковник... Не потопила богородица наш город Пскев...
15 февраля
Меня приютил мой старый знакомый, профессор. Он читает биологию, зоологию, минералогию - я не знаю, какую именно "логию". Он с утра уходит на службу, и я остаюсь один.
Не дом, а каменная коробка, не квартира, а научный музей. Микроскопы, колбы, реторты, графики и раскрашенные таблицы. Над камином стенные часы кукушка. Она кукует каждые полчаса. Медленно ползет время, догорает ненужный день.
Я когда-то сказал: "Я не хочу быть рабом, даже рабом свободным. Вся моя жизнь борьба. Я пью вино цельное". Я пью его сейчас. "Не убий..." "Не убий", когда убивают твою жену? "Не убий", когда убивают твоих детей? "Не убий", - и оправдано малодушие, и возвеличена слабость, и бессилие возведено в добродетель... Да, убийцы "умрут от язв". Но "боязливых, и неверных, и скверных, - участь в озере, кипящем огнем".
16 февраля
Долго ли продлится мой карантин? Федя волнуется. Он не советует выходить. Я один, с глазу на глаз с кукушкой. Тихо. Тихо так, как бывает в комнатах глубокой зимой.
Тьма ослепила глаза... Разве это прежняя Ольга? Где косы? Где белое платье? Где радостный и беспечный смех? Где Сокольники? Где невозвратимые дни?.. Велик и тяжек соблазн. Темный Егоров чувствует его сердцем. Его не понимают ни Федя, ни Вреде, ни, конечно, Иван Лукич. Для них все ясно и просто. Россия и "Коминтерн". Мужик и рабочий. Они за мужика и Россию. Я тоже за мужика и Россию. Но я знаю, я помню, что сказано было в ответ. А Ольга?..
17 февраля
Слава богу, нарушено мое "табу". Федя мне позвонил: в "Чека" получено донесение, что я выехал из Москвы. Меня ищут в Киеве и Одессе. По вечерам приходит Иван Лукич. Иван Лукич располнел и обрился. На нем модный, стянутый в талии пиджак и золотая цепочка. Не часы ли "со звоном"?.. Он говорит от имени "Комитета".
- Комитет недоволен взрывом.
- Почему.
- Мешает работе.
Может быть, он и прав. Мы отравлены кровью. Мы без крови не понимаем борьбы. А "комитетчики" грызут "Совнарком", как мыши: тихо, настойчиво, осторожно. Их жизнь тяжелее нашей. У них бессменные будни, неблагодарный и кропотливый труд. Сначала труд, потом, конечно, тюрьма. А "перчатки"? А "сосиски"? А "пробки"?
- Комитет предлагает другое.
- Что именно?
- Начальника "Вечека".
Начальника "Вечека"... Я колеблюсь. Ведь он, как царь, - за семью печатями и замками. Но "взялся за гуж, не говори, что не дюж".
- Хорошо.
- Так я передам.
- Передайте. Ну, а вы? Что у вас?
Иван Лукич вынимает туго набитый бумажник. В бумажнике доллары и фунты.
- Видите. Вот. Табаком торговал.
Он торгует. Он "спекулянт". "Каждый муравей свою соломинку тащит". Да, он, наверное, купит хутор, он, наверное, разведет голландских коров. Но ведь и коммунисты "в свой карман норовят - и только".
18 февраля
Я призвал к себе Вреде и Федю. Вреде - "коммунистический комсостав". Звенит сабля, звякают шпоры. Не хватает только погон.
- Ну что, Вреде, сняли погоны?
Он краснеет.
- И не жалею. Надо правду сказать. Ведь мы ничего не знали. Какой это сброд? Это армия, настоящая армия... Пусть красная, а все-таки наша.
Федя насмешливо замечает:
- Правильно, господин поручик. По морде хлещут за милую душу. Хлещут, да еще с прибауткой: "Это тебе не Временное правительство. Это тебе не старый режим. Как стоишь, сукин сын?" Ей-богу.
Вреде сердится:
- Это неправда.
Неправда?.. Вот где сила и власть вещей. Вреде снова чувствует себя офицером. Он на коне, в строю, впереди эскадрона. Он почти забыл, что он белый. Я нерешительно говорю:
- Что вы думаете о начальнике "Вечека"?
Но он отвечает без колебания:
- Я, Юрий Николаевич, всегда готов.
- А ты, Федя?
Федя молчит. Потом качает задумчиво головой:
- Прикажут - надо идти. А только трудное это дело. Где уж нам да ежей давить, господин полковник.
19 февраля
Да, зачем я пришел?.. Меня снова гложет тоска, тоска по вольной жизни, по лесу. Мне тесно, меня давят камни в Москве. И я не смею думать об Ольге. Она всплеснула руками. Она не в силах понять. Но ведь я сказал: "И я тоже"... Вот вчера я шел с Егоровым по Ильинке. У торговых рядов, у стены, стоял татарин в рваном халате. Он протягивал шапку. На шапке была приколота надпись: "Товарищи, подайте на гроб". Егоров остановился. Он посмотрел на засаленные бумажки и плюнул.
- Жалеют... Чего тут жалеть? Околевает, а все еще терпит бесов, товарищами зовет. Вот господь и прогневался на него.
На той стороне "бесы". Что на этой? Разве Егоров выстроит новую жизнь? Разве Федя посеет здоровое семя? Разве Вреде не взбунтовавшийся барин? Разве Иван Лукич не кулак? Что приносим мы с собою России?.. Но ведь "господь прогневался" не на нас. "Господь прогневался" на того, кто не борется, кто, и умирая, покорен "бесам". А Ольга?..
20 февраля
Я говорю Ольге:
- Значит, можно грабить награбленное?
- А ты не грабишь?
- Значит, можно убивать невинных людей?
- А ты не убиваешь?
- Значит, можно расстреливать за молитву?
- А ты веруешь?
- Значит, можно предавать, как Иуда, Россию?
- А ты не предаешь?
- Хорошо. Пусть. Я граблю, убиваю, не верую, предаю. Но я спрашиваю, можно ли это?
Она твердо говорит:
- Можно.
- Во имя чего?
- Во имя братства, равенства и свободы... Во имя нового мира.
Я смеюсь:
- Братство, равенство и свобода... Эти слова написаны на участках. Ты веришь в них?
- Верю.
- В равенство Пушкина и белорусского мужика.
- Да.
- В братство Смердякова и Карамазова?
- Да.
- В вашу свободу?
- Да.
- И ты думаешь, что вы перестроите мир?
- Перестроим.
- Какой ценой?
- Все равно...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Она чужая. Мне душно с ней, как в тюрьме.
21 февраля
- Итак, довольно прочитать десять книг, чтобы истина стала понятной?
- Смотря каких книг.
- Евангелие?
- Нет, Евангелие для детей.
- Итак, довольно крикнуть с балкона "режь", чтобы поднять за собою стадо?
- Не стадо, а русский народ.
- Народ-богоносец?
- Нет, свободный народ.
- Итак, довольно поверить какому-то Марксу, чтобы отречься от родины, от родного гнезда?
- Ты мучаешь меня, Жорж...
- Чтобы исковеркать язык, растоптать отцовскую веру, разорить голодных и нищих и расстреливать беременных баб?
- Жорж...
- Чтобы унизить русское имя и служить проходимцам, для их корысти, их лжи?
- Жорж...
- Ты помнишь, Ольга: "Если Ты поклонишься, то все будет Твое..." Иди и поклонись. Нет, ты уже поклонилась... Теперь все твое. Все ваше. Тебе, вам дана власть.
Она упала грудью на стол. Она рыдает навзрыд. Меня ждет Федя. Я ухожу.
22 февраля
Федя докладывает:
- Убили вас, господин полковник, ей-богу, убили... Вчера донесение: вернулся, мол, из Одессы в Москву. Сегодня утром другое: приедет в 8 часов в Петровский парк, на "машине". Батюшки мои!.. Захлопотали, засуетились. Сейчас роту к Тверской заставе. Ну и я, многогрешный, тут. Верно: слышим стучит "машина", "Стой!.. Вылезай!.. Документы!.." Вылезает так себе господин. "Я, - говорит, - Алексюк, на службе в Госбанке". - "Алексюк?.. На службе в Госбанке?.. Знаем. За нами!.." Тот - туды-сюды, и уже побледнел: караул! Прошел шагов пять, да со страху в кусты. Раз-раз... Из всех винтовок стали палить. Я наклонился, а в нем и дыхания нет. Тогда старший и говорит: "Собаке собачья и смерть". Это то есть про вас... Вот так и убили.
- Федя, ты донесения писал?
- Никак нет. Что вы? Разве бы я посмел?
Я знаю: он врет. Он опять играл и выиграл, конечно, в "акульку": "Уж такой, значит, фарт".
23 февраля
Арестовали Вреде. Его арестовали в манеже, после учения, и на грузовике отвезли в "Вечека". Он не сопротивлялся. Федя просит меня оставаться дома. Довольно: мне надоел карантин. Ольга... Ольга чужая, но ведь чужая только потому, что своя. Вреде тоже был свой - свой и чужой, конечно. В каждом из нас есть частица правды. Только частица, только ничтожная доля ее. Кто посмеет сказать, что познал ее целиком!
24 февраля
Неужели начальник "Вечека" не будет убит? Федя клянется, что Вреде арестован случайно. Но случайно окружили меня, случайно арестовали Вреде... "Революционный держите шаг, неугомонный не дремлет враг". Мы не дремлем. Не дремлют, разумеется, и они. Волк за тридцать верст чувствует человека. Так и они нас. Так и мы их. Я ощущаю опасность. Я угадываю, что она бродит вокруг. Егоров стал мрачен. Он вспоминает Синицына и жалеет, что в Москве нет костров. "Но кого жечь, Егоров?" - "Кого?.. Небось знаешь сам..." Я не знаю! Ведь не Федя же? Не Иван же Лукич?
25 февраля
Вреде расстреляли сегодня, на Лубянке, в подвале. Перед смертью он написал мне письмо. Письмо принес Федя. "Я знаю, что скоро умру, но не жалею о жизни. Моя совесть чиста: я исполнил свой долг. Я послужил, как умел, России. Пусть я сделал немного, другие сделают больше. Верю в Россию, в ее славу, ее свободу, ее величие. Верю в русский народ и за него умираю".
