летела меж высоких зданий и, не рассчитав чего-то в своем совином деле, грохнулась об окно одного здания, в котором мудрец и работал офисным служащим. Увидев сову, мудрец встал, подошел к окну и выпрыгнул в окно, не открывая его, и разбился, не разбив окна.
– Не понял.
– Другими словами, лучше зайцев настрелять.
– Азия… Ты еще и в перерождение веришь?
– Нет!
– Эх, пойду голову мыть.
Он встал, оглянулся в поисках душевой и сел, разочаровавшись. – И много ты мудрецов знаешь?
– Ну, был один, значит, был. Жил совсем не в N., даже где-то явно не в России. Седым он был. Вот. Но его убила какая-то американка, отравив его рис.
Он вздохнул.
– Ты сейчас вздохнул так, будто изобразил три точки. Три точки сейчас невероятно распространены по миру! Возьми, хотя бы, светофор.
И тут он яростно замычал и стукнул кулаками о стол. – Я тебе голову оторву!-вскрикнул.
–У меня нет настроения на это.
– Руку сломаю!
– Пфф.
– Не зли меня лучше!
– Пфф.
– В глаз хочешь?!
– Пфф.
– Ну, все, конец тебе!
– Пфф.
Он вскочил и ударил меня по лицу. Удар был несильным, но ощущения последовали потрясающие любое воображение. Тем не менее, я схватил Вову и пнул коленом ему в живот. Он загнулся, упал на пол и застонал. Бармен окликнул меня и попросил выйти. Я взял куртку со стула и вышел. Тогда я не был уверен в том, что останусь Вове приятелем или хорошим знакомым.
Улица была темной, темно было на улице и освещение бара лишь придавало улице однобокую, мерзлую темноту. Я сел на скамью у крыльца бара и закрыл глаза. В голове было так же темно, как и темно на улице. Следы сильного опьянения давали о себе знать. А еще я удивлялся тому, как лицемерно врал о всякой чепухе своему оппоненту. Вскоре из бара вышел Вова и глупо, неряшливо, побрел к вдоль реке. Я окликнул его.– Какой сейчас год, Вова?
Он что-то промычал и скрылся в темноте. Темнота. Словно отверткой в голову. Словно ветром в раскрытое окно.
А потом наступило действие.
Недели понеслись, словно года в перемотке. Словно метро в нечетный месяц. Словно нож сквозь неспелый арбуз.
Этим же ножом я соскреб узор с обоев, сложил в отдельный пластиковый пакетик и бросил пакетик под книжный шкаф. И каждый день смотрел обои без узора, потом смотрел под книжный шкаф и снова на обои. Не пойдет. Вертелось в голове. Все не то. Вертелось в голове. А затем я достал пакетик с узором и вынюхал его, как нюхательный табак.
Из магазинов я стал воровать бутылки водки, пил их практически сразу, по приходу домой, не оставляя на потом. Из зоопарка не звонили, а ожидание мучило камнем в горле. Приходил управдом брать деньги за квартиру. Но поскольку денег не было, я ему наливал водки, и он был счастлив. И каждый день я повторял про себя, повторял одно и то же. «Я все потерял, все потерял».
Когда я допил водку, сворованную для четверга, телевизор включился и на экране появился Евгений Леонов, он скорчил гримасу, будто опасаясь удара по голове, и начал повторять и повторять: «Сделай хоть что-нибудь. Сделай хоть что-нибудь. У тебя началось действие, так действуй». Леонов бубнил, бубнил телевизор, бубнил так, будто пришло время фильмов про безделье и бездельников.
Следующая неделя прошла, как и все недели в жизни – быстро, неинтересно, да и еще выворачивало при мысли о том, какая же это тошнотворная неделя.
Ноябрь кончился, вслед за ноябре ушли осенние деревья, и река совсем замерзла, покрывшись толстым слоем зеленоватого льда.
Все идет по кругу. С января по январь люди крутятся в колесе, подобно подопытным крысам, латают дыры в колесе, а в итоге получают опухоль мозга от головокружения, и затухают, просто- напросто устав.
Ничего от декабря не ожидал. Несмотря на морозы, животные не умирали, а, может, просто притворялись живыми, как когда-то притворялся живым и я.
Но, стоило вспомнить про зоопарк, как оттуда позвонили. Умер медведь, гордость зоопарка. По историям, некоторые группы детей из других городов специально съезжались в N. лишь для того, что посмотреть на медведя. Но медведя уже и след простыл и застыл. Я вышел из дома, замерз, пошел обратно и нацепил на себя шарф с перчатками, затем повторил путь из дома. По пути зашел в небольшой магазин и вынес с собой бутылку водки. Четверть выпил еще в автобусе. Снова сердце заболело в груди. Вышел из автобуса и пошел через парк, с отлаженной частотой бил кулаком по груди. Парк был заснежен и пуст. Дальне было видно из-за снежной дымки, но я знал, что там зоопарк. По парку разносилась жизнеутверждающая музыка. Ее жизнеутверждению я только усмехнулся. Бутылка примерзла к перчатке, и так пить было удобно. Морозная снежная дымка и музыка создавали вокруг атмосферу чего-то дешевого. От боли в груди болело все тело, я жалко скрючился и старался глубоко дышать под веселую музыку, а потом потерял сознание.
Наступила ночь. Я понял это, очнувшись в том же месте, где и упал. Сердце работало вполне нормально, я проверил пульс, приложив большой палец к горлу. Также исчезла бутылка водки. Проверил телефон. Шесть пропущенных от зоопарка. Меня искали. А смысла не было идти туда сейчас. Вообще ни в чем не было смысла.
Так прошел декабрь. Безо всякого смысла. Я просто сидел в подвале и пил водку. Продав телефон, телевизор, несколько библиотечных книг, я смог оплатить жилье. Управдом был рад отношениям, которые связались между нами, отношениям типа «водка-хорошо».
Подвал стал пустеть, я продал почти все, а затем и все. По витринам стал понимать, что уже наступал новый год. Совсем не декабрь. Новый год. А я сидел на бетонном полу и осознавал: «Вот это да! Новый год!». Снова.
Двадцать пять. Двадцать пять лет ушло в никуда. Или сколько там. Я уже просчитал. Сидел, считал, да просчитал. В любом случае, виноват сам. Виноват всегда сам. И от этого становилось никак. Вообще никак. Так и вся жизнь.
– Как?– спрашивал в моей голове Леонов.
А я отвечал ему: – Никак. Вообще никак.
И мне очень хотелось умереть. Хотелось даже больше, чем просто все исправить, встать на ноги, да забыть обо всем, что было. Смешно и глупо. Смешно и вот так запросто глупо.
Был определенно январь. Мишура на витринах орала о новом годе, указывала на него, на год,
