я про подругу ее хотел спросить. Не сосватаете ли?
Я улыбнулся и закрыл дверь грузовика. Грузовик плюнул пылью, гарью и запахом топлива и уехал. Я стал искать родное окно. Второй этаж, прямо над одиноким ясенем. Ясень, живой, старик ты этакий. А ветвями поник. Устал, поди? Устал. Вот и окно – сменено на пластиковое. Эх, пластик- пластик-пластик. Пластиковая жизнь. Фальшивая. Проигранная, утраченная. Но все-таки жизнь. Начинало темнеть и в окнах восьмиэтажного старого здания постепенно начал появляться свет. В одном окне-белый. В другом-ярко-зеленый. В третьем – свет как свет. А в окне родном, окне прошлого и единственного, что у меня оставалось, зияла мертвая темнота. Послышался мягкий говор чьей-то бабушки за спиной во дворе.– Никита, покатались с горки и хватит.
Я поник головой и посмотрел на ботинки. Они были в снегу, снегу мерзлом, проникающем сквозь кожу ботинок и добирающимся до ног. Холодно. Особенно темным снежным вечером.
Я бросил взгляд на окно еще раз и пошел прочь со двора. Еще долго я бродил по улицам старого нового города N. Смотрел на вывески, на лица людей настоящего. Нормальных людей. Я так захотел отдать свою душу, свою жизнь и фальшивую начитанность лишь за одно: чтобы стать нормальным, таким как все эти люди. Начать все заново, или начать все с юности. Исправить прошлое. Но, прошлое можно исправить лишь в мыслях. – Так и запишу, – прошептал я себе под нос, постепенно привыкая к изменившемуся голосу.
И пошел вниз по улице Чайковского, надеясь дойти до набережной реки города N. Мне было интересно, река стала еще уже, суше и черствей? Или ее и вовсе уж нет? Лишь мосты и полость, засыпанная снегом? Вдали, у набережной, горели оранжевые огни. Я почувствовал вибрацию в кармане брюк и достал телефон, тут же обрадовался. Это был будильник, но сам телефон включился, и это не могло не радовать. Тем более он не просил ввода пин-кода. Так что я смог просмотреть закладки, узнать несколько новых имен, ничего мне не говоривших, несколько имен старых, говоривших мне совершенно ничего. Дата была выставлена на 1987-й год. Наверное, настройки сбились. В одной из закладок был адрес моей квартиры. Я улыбнулся и поблагодарил автопилот за такую щедрость.
– Надеюсь, он не станет играть со мной в глупые шарады, – прошептал я.
Квартира оказалась в подвале девятнадцатиэтажного дома, она была обставлена совершенно нормально: одна комната, ковер, плазменный телевизор, отличный диван и фильмотека. Книжный шкаф, ноутбук, в углу – импровизированная кухня с линолеумом в шашечную клетку, старым холодильником, газовой печкой на одну конфорку и навесным шкафом с посудой и с двумя пачками гречки. Одежда висела на вешалках, а вешалки – на толстой с виду ненадежной трубе под потолком. В дополнение ко всему, прилагалась отдельная комнатка с унитазом и душевой.
Я уселся на диван и осмотрел комнату. Не сказать, что это была комната безработного человека так же, как и не сказать, что это была комната человека, который сжигал животных. Я кинул телефон на тумбу с фильмотекой, куртку и, как оказалось, свитер повесил на трубу. Снова присел и уставился в выключенный телевизор. В комнате не было холодно, скорее прохладно, как летом после долгой и упорной жары. Я попытался все обдумать, но в голову ничего не шло. Ни от полученной работы, ни от пробуждения, не было никакого удовлетворения, скорее наоборот – неприятная неуверенность и презрение к себе. Да и целая внутренняя опустошенность терзала меня, будто эта опустошенность была не с досады, а от внутренней злости, или от чрезмерного смеха или от астматической одышки. И эта опустошенность образовывала вакуум в груди, вакуум, в котором пропадал и не только все чувства, но и все люди, с которыми мне когда-либо доводилось знаться. Я подумал, что было бы неплохо набрать какой-нибудь номер из адресной книги телефона и расспросить о насущных делах случайного знакомого человека, но апатия начала главенствовать над не до конца проснувшимися чувствами. К тому же, с того времени, как я вошел в комнату, сильно давило в груди и хотелось спать.
Пошарив в холодильнике, я доел холодный плов, пошарив в книжной полке, я встретил книжку с закладкой. Недочитанная. Дочитал. Сюжет стал понятен сразу, кульминация не заставляла себя ждать, а в комнате стало душновато. Затем я пошарил на тумбе с фильмотекой, нашел всякие письма с переписками с незнакомыми людьми, в которые вникать совершенно не хотелось. Тут я заметил, что узор на светло-зеленых обоях начинает двигаться, плыть в глазах. Я протер глаза, но узор продолжал плыть. Он складывался в изображение какого-то животного, вероятно того непонятного и обесцвеченного, столовой кошки и хвостом кита, которого я видел еще будучи в зоопарке. Наконец, узор полностью превратился в животное и резко протяжно и громко мяукнул. Я пошатнулся и повалился на диван. Свет в комнате отключился.
На улице что-то цокало, будто непрерывно и кругами ходила лошадь. В груди было тяжело и больно, а затем грудь будто бы взорвалась внутри. Меня начало тошнить, и вырвало на ковер, начало трясти и сбросило с дивана. Я ударился головой и потерял сознание.
Узор на обоях был на своем месте. Свет был выключен, а за маленьким окном подвала было утро. Я всмотрелся в потолок. Над потолком было девятнадцать этажей.
Это девятнадцать семей, со своими жизнями, своими проблемами и чувствами. Я стал представлять эти семьи. В первой у меня был муж-усатый высокий дядька, сгорблен и в бордовом пиджаке и в шерстяных штанах. Его жена – маленькая, белая, но румяная. Их единственный ребенок-девочка-подросток, которая очень сильно напоминала своим внешним видом ту единственную девочку из прошлого: длинные светлые волосы, невероятно простое и беззаботное выражение лица, наивные ушки, ресницы как у аиста. На шее висит фотоаппарат, готов снимать и запечатлеть кадры из повседневной жизни пионером. Полосатая майка. Короткие шорты. Шлепанцы. Улыбается. Колени в ссадинах, видать, бегала по крышам и фотографировала, и фотографировала. Я вздохнул, и весь образ семьи с первого этажа выветрился из головы. Остальных семей представлять не особо хотелось. Интересно, как ее звали? Вроде бы. Катя. Да, Катя. И фамилия у нее была смешная. Настолько, насколько бывают фамилии смешными в воображении подростков. То ли Негодяева, то ли Распутина.
Эх, хоть бы она была счастлива. Хоть бы она была.
И это желание росло лишь потому, что Катя была единственным светлым пятном в моей недалекой жизни. Как бы сильно я не желал ей счастья, я очень хотел ее увидеть,
