не думаю, что он мечтает стать отцом.
— Он новый?
— Да, в смысле нет, не совсем новый, мы встречаемся несколько месяцев. Его зовут Лукас, я пару раз говорила тебе о нем. Познакомились мы на вечеринке. Он очень славный, но вместе мы не живем, и к тому же… Он скоро уедет за границу. Знаешь, я не думала, что смогу забеременеть. Доктор в больнице — ты помнишь? — говорил, что у меня точно будут осложнения, что я вряд ли… Потому-то я…
— Да, помню. Во время той болезни ты была такая…
Она взмахивает рукой, изображая нечто растворяющееся в воздухе.
— Ты была совсем… Это правда. И теперь ты в тяжелом положении. Невероятно.
— Да, ты права, так и есть: я в тяжелом положении, Миша, и мне дико страшно.
Я замолкаю и вглядываюсь в ее лицо в поисках признаков осуждения или, наоборот, радости. Но в глазах Миша стоит прежнее выражение чрезвычайного внимания.
— Ты уже рассказала парню?
— Пока нет. Сперва хочу разобраться со своими чувствами. Понимаешь, Миша, я боюсь… Я не знаю, получится ли у меня. Стать матерью. Я боюсь, что у меня ничего не выйдет. Боюсь, что буду повторять какие-то не те поступки, боюсь, что какие-то поступки будут повторяться помимо моей воли, словно проклятие, словно неизбежность, боюсь, что тени, воспоминания, все то, что дремлет в крови, в мировой истории, выйдет наружу и я не смогу ничего с этим поделать. Понимаешь? И потом, достаточно ли во мне любви, терпения, чуткости? Как узнать, смогу ли я прижимать его к себе, заботиться о нем, воспитывать его? Смогу ли разговаривать с ним, беседовать о важном, отпускать его кататься на санках, переходить дорогу самостоятельно? Соображу ли, как делать все правильно? Я боюсь, что не буду любить его, я боюсь, что причиню ему вред, я боюсь, что он не будет любить меня.
— Так грустно… Чем мне угощать посетителей, когда новые конфеты от мадам Данвиль закончатся?
— Возможно, будет лучше, если я сделаю аборт.
— О, нет-нет.
— В смысле — нет?
— Нет, нет и нет… И это никак не связано с той дамой, она так мила, со своим шиньоном, всегда безукоричневая, одета с булавочки!
Миша замечает мой оторопелый вид.
— Ну, ты же знаешь, дама, которая выжила в лагере…
— Симона Вейль?
— Вот-вот, она самая, и это очень здорово. То, что она сделала для женщин. [3] Просто невообразительно. Но это никак не связано с нею.
— Нет, конечно…
Заметно потрясенная, Миша погружается в свои мысли.
— Ты что-нибудь читаешь? — нарушаю я молчание.
— Шрифт мелкий.
— Я ведь принесла книги с крупными буквами. Ты разве не пробовала их читать?
— Какие?
— Те, что я вручила тебе во время нашей прошлой встречи. С крупным шрифтом.
— С крупным? Ну, это для стариков… Я их одолжила тому господину.
— Какому господину?
— Тому. Тому, который показал мне, как открывать окно пошире, хотя это запрещено. С помощью мясника.
— Кто он такой? Один из сотрудников?
— Да нет, это же запрещено, говорю тебе.
— Ну так кто он?
— Мой сосед, ты его уже встречала. Он еще носит твистовый костюм.
— Месье Тердьян?
— Да. И поверь, он отлично ориентируется в здании, он давно тут живет. Он показал мне, как… как это… — Она вздыхает. — Щелк — и готово! Короче, окна можно открывать нараспашонку, но нам этого не позволяют. Потому-то, когда они приходят, я — хоп! — Не вставая, она делает вид, что подскакивает к окну. — И оно закрыто.
— Смотри не вывались!
— Мясник должен быть очень острым. Я принесла его из столовой в тот вечер, когда давали роз… буф…
— Ростбиф?
— Ты ведь знаешь, что у меня не было…
— Ростбифа?
— Детей.
— Разумеется, знаю, Миша. Но у тебя есть я. Я с тобою.
— Ты много плакала. Когда он сказал тебе об этом, врач, когда он сказал тебе, что вероятность мала, совсем мала, что ты едва ли сможешь быть в тяжелом положении. Ты много плакала.
— Это правда. Но, возможно, сейчас не самый подходящий момент.
— Возможно, самый подходящий момент вообще никогда не наступает.
Миша смотрит в окно. А потом снова поворачивается ко мне.
— Послушай, я не хотела иметь ребенка. Ни крошечки. Ни семьи, ни детей. Вообще ничего. Если бы вы не жили надо мной, у меня все так и осталось бы по-прежнему. Я была лишь беседкой… соседкой, которая уютно устроилась в своих углах. Когда ты пришла в первый раз, помнишь, потому что тебе было так одиноко у себя дома, ты просидела там одна день, два, больше, ты не была готова говорить, да и я тоже, мне было неуловимо. Ты поела, а потом снова ушла к себе. Ночью я не сомкнула ушей. А потом ты пришла во второй раз и подняла на меня глаза, эти огромные глаза, которые умалишали меня, и тогда я впустила тебя в свой дом. А потом, всякий раз, когда ты приходила, я оставляла тебя в гостях до самого вечера, а потом я купила фломастеры, и цветные бумаги, и ножницы, а потом наши походы в зоопарк по утрам, ты помнишь, маленькие пластиковые зебры, они тебе нравились, а потом пластилин, а потом клубничный компот в коробочках, которые мы клали в мо… морозник. Ты приходила почти каждый вечер. Да, так все и было: маленькая веточка стучалась в мою дверь и оставалась ночевать. Ты оставалась, когда дела шли совсем плохо, когда… В общем, что было, то было. Прости, что я так… взболталась. Я хочу сказать вот о чем: решение принимать тебе. Ты взрослый человек. Но перед тем как ты примешь решение, я скажу кое-что еще: это самое важное, важнее этого нет ничего в мире.
— Что именно?
— Впервые за свою жесть я начала заботиться о ком-то помимо себя. И это, это изменило все, Мари. Бояться за кого-то другого помимо себя. Это твой великий шанс.
— Обрати
