ЖЕРОМ
Она ожидает меня, сидя в кресле.
Ожидая меня, она ничего не делает. Не делает вид, что читает, вяжет или занимается чем-то еще.
Здесь ожидание — это совершенно самостоятельное времяпрепровождение.
Войдя в комнату, я пожимаю пациентке руку, спрашиваю, какие у нее новости. Она предлагает мне стакан воды либо фруктовый сок, если сама не выпила его на полдник, угощает меня шоколадной конфетой или карамелькой. Я понимаю, что тем самым она пытается сделать что-то для меня в ответ.
У нас есть свои ритуалы.
Ей нравится тот момент, когда я нажимаю кнопку записи на своей видеокамере. Наш сеанс всегда начинается примерно одними и теми же словами: «Сегодня такое-то число, двадцатое занятие с мадам Сельд. Видеозапись ведется с ее согласия».
— Вы любите поговорки, Миша?
Она надувает губы.
— Сегодня мы выполним маленькое упражнение, которое стимулирует вашу память и поможет вам не растерять словарный запас.
— Увидим.
— Да, вот увидите, это забавная игра. Я произношу первую половину поговорки, вы пытаетесь вспомнить вторую. Начнем с чего-нибудь попроще, вам нужно будет назвать только последнее слово. Согласны?
Она вяло кивает.
— На каждый день хватает своих…
— Пустот.
— Вы уверены? Давайте я повторю: на каждый день хватает своих…
— Невзгод.
— Своих забот, Миша. Вы почти угадали. Доносчику — первый…
— …прут… кнут!
— Очень хорошо. Не бывает дыма без…
— Огня.
— Истина всегда по…
— Ползает? — Она недоуменно морщит лоб. — Побеждает?
Миша с досадой смотрит на меня.
— Я такую не знаю.
— Истина всегда посередине. Не припоминаете?
— Впервые слышу.
— Тогда вот. Все понять значит все…
— Кстати! Вы съездили?
— Куда?
— К отцу, куда же еще.
— Я не говорил, что поеду, Миша, я сказал только, что подумаю.
— Так. И вы подумали?
— Да, я подумал, но такие дела одним махом не делаются. Это рискованно. Это сложно, понимаете? Продолжим, не будем отвлекаться. Еще одна: на двух стульях разом не…
— Мне тревожно за вас. Раскаяние…
— Понимаю, Миша. Мне тоже тревожно. Но иногда у нас нет выбора. Это вопрос… самозащиты.
— Но ведь сейчас вам ничто не ублажает. Разве нет?
На мое счастье, в этот момент в комнату заходит медбрат. Я не прерываю видеозапись.
Он разговаривает с пациенткой, как с ребенком — громко, отчетливо произнося каждое слово. Кажется, Миша не обижается на него за это.
— Вы хотели видеть меня, мадам Сельд? Мне передали, что вы искали меня сегодня утром…
— Ах, да… Не могли бы вы положить что-то посущественнее в мои… вечерние… та… ма…
— Мази?
— Нет-нет… Я про те маленькие штучки, вот такие, их кладут тут-сюда… две или три…
— Таблетки?
— Да.
— Я понял, мадам Сельд, вы говорите о лекарствах. Одну таблетку вы принимаете в шесть часов вечера, а вторую ближе ко сну.
— Как они называются?
— Та, что в шесть часов, — омепразол, а та, что в десять, — миансерин.
— Которая бьет сильнее?
— У них разное действие. Та, что вы принимаете в десять, помогает спокойнее спать ночью, а та, что в шесть, снимает боль в желудке…
— Вот как… Тогда ту, что в десять.
— Этот вопрос надо обсудить с вашим лечащим врачом. Вы желаете принимать ее раньше десяти часов?
— Да.
— Вам не удается заснуть? В этом все дело?
— И да, и нет…
— Сообщите врачу. Судя по всему, вечерами вам трудно успокоиться.
— Ну… не настолько.
Медбрат поворачивается ко мне и заговорщицки шепчет:
— Представляете, у них с месье Тердьяном в комнатах хранились столовые ножи, с помощью которых они открывали окна…
Затем снова переводит взгляд на Миша и произносит в полный голос:
— Мы не можем допустить, чтобы вы держали в своей комнате нож, мадам Сельд, вы поняли меня?
Она окидывает его несколько высокомерным взглядом и отвечает:
— Да, я поняла вас, месье. Но вообще-то никто не умрет, если мы откроем окно. И мы уж точно не выловимся из него!
— Что касается лекарств, я передам ваши слова директрисе, а она обсудит это с вашим лечащим врачом. До встречи, мадам Сельд.
Он уходит. Его шлепанцы чпокают по линолеуму.
Миша смотрит на меня.
— Знаете, он очень милый. Иногда он кажется немного тартаром, но на самом деле он очень милый.
— Я в этом не сомневаюсь, Миша. Вернемся к нашему упражнению?
Ее плечи вмиг оседают, изо рта вырывается тоскливый вздох.
Я смеюсь.
Она тоже смеется.
— Предупрежден — значит…
— Я вам говорила, что Мари обременена?
— Беременна, да, вы рассказывали мне об этом на прошлой неделе.
— Она хочет оставить ребенка. Будет воспитывать его одна.
— Это вас беспокоит?
— Не отчим. Но все же.
МАРИ
Приходя навестить Миша, я украдкой разглядываю других обитателей пансионата — совсем старых, просто старых, не очень старых. Иногда мне хочется спросить у них: гладит ли вас кто-нибудь? Обнимает ли вас кто-нибудь? Давно ли ваша кожа соприкасалась с кожей другого человека?
Когда я представляю себя старой, действительно старой, когда я пытаюсь перенестись на сорок или пятьдесят лет вперед, сильнее всего меня удручает мысль о том, что до меня больше никто не будет дотрагиваться. Постепенно ли, внезапно ли, но физический контакт уйдет в прошлое.
Возможно, в старости потребность в прикосновениях уже не та, что в молодости; возможно, с возрастом тело съеживается и коченеет, как во время долгого голодания. Или же, напротив, оно кричит от голода, разрывается от этого немого, нестерпимого крика, которого уже никто не
