году письмо-то написано.
— Нет, Кирилл Антонович, все правильно, — упавшим голосом пояснил я. — И фамилия Лекалова, и письмо написано в 1944 году. Она посылала письмо мне, надеясь, что я сумею разыскать его, когда мы расставались — я ехал в госпиталь, адреса у меня не было. А у нее и подавно. Вот я и дал редакционный…
— Личное письмо? — удивился Кирилл Антонович. — Как так? Если тебе было послано личное письмо, ты его давно должен был прочесть. Я всем, кто прибывал с фронта, вручил их почту.
Возразить было нечего. Правду говорит Кирилл Антонович: уж коли письмо пришло бы, оно здесь не могло затеряться. Был случай, когда один наш сотрудник получил письмо в 1948 году, когда демобилизовался из армии, а написано оно было еще в первые дни войны. Дошло! Благодаря редчайшей аккуратности нашего заведующего отделом писем дошло.
Кирилл Антонович смотрел на меня и о чем-то думал. Я ломал себе голову: как же так получилось? Ведь Люда послала письмо. Может быть, адрес спутала? Нет, из-за этого письмо вряд ли могло затеряться. Ведь стоило только написать название города и слово «редакция», дошло бы. Но этого Люда никак не могла перепутать.
— Подожди, еще в одном месте погляжу, — вдруг таинственно сказал заведующий.
Я слышал, как он зашел в промышленный отдел, где стоял у него самый маленький шкаф. В него он заглядывал особенно редко. Жду минуту, две, пять. Нет Кирилла Антоновича. Хотел уж за ним пойти, но вовремя вспомнил, что старик не любит, когда смотрят в его святая святых. Минут через десять явился. Но что с ним? Смотрит на меня, будто видит впервые. Правая рука лежит за бортом кителя, что-то держит.
— Ну как? — тихо, с напряженным вниманием спросил я. В глазах его мелькнули насмешливые искорки.
— Я виноват, старый дурак! — глухо сказал он. — Ведь я тебя похоронил…
— Похоронил? — удивился я.
— Скажи, на войне ты попадал в какой-нибудь трудный переплет?
— На фронте каждый попадает в переплет. При чем тут мое захоронение? — спросил я, с трудом сдерживая раздражение.
— Подожди, Леонидыч, подожди, не горячись. Тут дело серьезное. Было с тобой так, чтоб товарищи считали тебя погибшим?
Я стал припоминать. Да, действительно, такой случай был.
В последний год войны, в Венгрии, на подступах к озеру Балатон. Перед тем как занять один маленький городишко, послали нас с Иваном Сомовым в разведку. Подошли мы к небольшому заводу и забрались на водонапорную башню. Отсюда все видно как на ладони. Противник отступал из города по широкой асфальтированной дороге. Мы считали автомашины, бронетранспортеры, орудия. Решили: Иван идет в батальон доложить обстановку, а я остаюсь наблюдать. Ушел Сомов, а я задумался: чего я здесь торчу? Вот заводская труба стоит в двухстах метрах, она намного выше моей башни, с нее еще дальше видно. Спустился я с башни и пошел к трубе. Осторожно обошел двухэтажное кирпичное здание и зашел в небольшой дворик с длинными каменными сараями. Вот и закопченная котельная, над которой возвышается красная кирпичная труба. Я открыл металлическую дверь, и меня обдало теплом недавно погашенных котлов. Недолго раздумывая, закидываю за спину автомат и лезу по горячим скобам вверх. Добравшись до середины, решил перевести дух и прислонился спиной к горячей кирпичной стенке. Вдруг труба задрожала и донеслись гулкие разрывы. Забыв об усталости, я устремился вверх. Когда голова поравнялась с верхней площадкой, я глянул вокруг и чуть не остолбенел: дощатый верх водонапорной башни, где я только что сидел, разнесен вдребезги. Лишь торчит сломанной ножкой гриба кирпичный остов. Снаряды больше не рвались, но воронки вокруг башни еще дымились. Когда вот так избавишься от верной смерти, вначале испытываешь такую жгучую жалость к самому себе, что хочется разреветься. Как будто ты сидел в башне в то самое время, когда ее снесло прямым попаданием снаряда, а сейчас уже не ты, а кто-то другой смотрит на развалины и сожалеет о твоей гибели.
Вернулся я в батальон, а товарищи смотрят на меня, как будто я с того света явился. «Ты разве живой?» — спрашивают хором. «Как видите, — отвечаю им. — Что еще за шутки?» — «Да твой напарник Сомов сказал — тебя прямым попаданием вместе с башней к небу вознесло». — «А где, — спрашиваю, — Сомов?» — «Да когда возвращался, попал под обстрел. Увезли в санбат: всю спину ему изрешетило».
— Точно. Сомов Иван Сидорович. На, читай, — Кирилл Антонович протянул мне треугольный конверт.
«Сообщаю вам, товарищ редактор, что ваш бывший работник, а мой лучший фронтовой друг Ярцев Михаил геройски погиб в бою против немецко-фашистских захватчиков при выполнении важного боевого задания.
Мы с ним воевали вместе целый год, и я выполняю его предсмертную просьбу. Если, говорит, меня убьют, то пошли письмо моему редактору. А вы, товарищ редактор, сообщите о его геройской смерти его матери. Пишу из госпиталя.
Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины!
Гвардии сержант Иван Сомов».
— Теперь понял? — спросил меня Кирилл Антонович.
— Кое-что. Ошибку товарища. Но от тебя-то я жду другого письма.
— Тебе легко теперь рассуждать… Пока воевал ты, я все письма, приходящие тебе, держал, как говорится, на контроле. А как только эту весть получили, так я все твои письма в похоронную папку сложил. Ты теперь понял, почему они не попали к тебе в руки?
— Так живы они?
— Живы, Леонидыч, живы!
Кирилл Антонович вынул из кармана три пожелтевших конверта с солдатскими треугольными штампами и протянул мне. Забыв поблагодарить старика, я схватил письма и к себе, в кабинет.
Мои руки, наверно, дрожали больше, чем руки Кирилла Антоновича, когда я решился их прочесть, письма двадцатилетней давности. Открываю один конверт, второй, третий. В каждом около десятка тетрадных листков. Чернила поблекли, бумага пожелтела.
«Здравствуй, Миша!
Прежде всего хочу тебе сказать, что ты был прав. Этот человек не фашист. Он настоящий герой. Весь медсанбат говорит об этом. После операции он чувствовал себя очень плохо. Пульс еле прощупывался, и мы боялись: вот-вот перестанет работать сердце. Ему сделали второй раз переливание крови. Не помню, сколько прошло времени, но вот он открыл глаза, они были блеклыми, мутными, повернул голову к хирургу и долго, долго смотрел на него. Потом спросил еле слышно: „Где я?“ Трудно выразить, как мы все обрадовались, что он русский. Но были настороже. „Вы в советском медсанбате, ни о чем не беспокойтесь“, — сказал хирург. „Я прошу позвать работника особого отдела“, — сказал раненый. Но ему все еще было тяжело, он едва удерживал тяжелые веки.
