нить, а в конце вонзились мне в сердце.
Не думала я, что снова его увижу. Он вернулся в старый дворец, где, как он говорил, воздух такой спертый, что он едва может дышать; тщетно он открывал окна, устраивал сквозняк, спертый воздух и запах оставались, и тогда до него дошло, что это запах старости, запах его собственного старого тела, запах старого тела жены, запах старой мебели и старой одежды, — он бежал от этого запаха, чтобы в конце концов вернуться туда же. Как не был он способен исцелиться от ран — скорее готов был пожертвовать выздоровлением, — так не мог расстаться и с тем застоявшимся, спертым воздухом, с ощущением, что задыхается. Он мог жить лишь задыхаясь, к этому он привык, это означало для него дом. Он не знал, каково это, быть счастливым, он всегда засыпал еще до того, как сказка кончалась, доживал он лишь до испытаний. Он думал, что быть счастливым — это не для него; или, возможно, дело было лишь в том, что без той дозы боли, к которой он привык у себя дома, он уже не мог жить. Со мной он не чувствовал себя хорошо именно потому, что чувствовал себя со мной очень уж хорошо. Подобно тому, как свежий, богатый кислородом воздух терзает прокуренные легкие, так он страдал от радости, которую чувствовал, когда был у меня. Он был младшим сыном бедняка землепашца, который не то чтобы не обрел трон, получив полцарства: нет, на него внезапно обрушилось все царство, хотя он-то привык к пахоте, к севу, только не к царствованию.
Не знаю, что с ним стало там, на старом месте. Да это меня и не интересовало. Может, его похвалили, мол, ах, как ты здорово решил, славный рыцарь, — может, устроили празднества по случаю его возвращения, а может, даже закатили грандиозный бал со старыми друзьями, с почетными гостями, со всеми главными и второстепенными персонажами сказки, — кроме меня, конечно. Или наоборот, за авантюру, которой он подверг риску всю прежнюю жизнь, он был наказан. И жена при каждом удобном случае трындела ему, дескать, радуйся, что я после этого еще соглашаюсь стирать на тебя и готовить тебе обед. А дети перешептывались у него за спиной, мол, смотри-ка, неужто это и есть тот отец, о котором они думали, что он — непобедимый витязь, надежная опора, на которую можно возложить сколько угодно жизней, ну как минимум их жизни, и вот смотрите-ка, какой развалиной он стал. Правда, однажды он отправился-таки на битву, но, вместо того чтобы сразиться и победить, ломал голову над дурацкими условиями мирного договора, искал способа сохранить обе армии — и в конце концов убрался с предполагаемого места сражения. Ушел как витязь, а вернулся как хвастливый отставник. Тоже мне, мужчину из себя строит… а сам способен только убежать, говорили они друг другу, и даже соль ему отказывались передать за обедом. Протяни руку, сам возьми, говорили они. Он смущался, немного привставал на стуле и тянулся через стол. В самом деле, ни к чему было просить, если он и так достать может.
Не думала я, что когда-нибудь еще его увижу. За версту обходила все места, где могла его встретить. Не знаю, как повлиял на него этот разрыв. Каким он стал. И каким стал бы, если б этого не случилось. Сколько раз кто-то может безнаказанно растоптать чувство, сколько раз может пустить кровь не злобной мачехе, а доброй фее, думала я. И опять ему все сошло с рук, опять он пережил это, а я — нет.
Хотя я не могу жить обездоленной, несчастной, — да и не живу. Я начала отношения с другим. Это советовали мне подруги, и они были правы. Я и не замечала, что в тени нашей любви ждет своего момента еще один мужчина. В тени каждой любви можно обнаружить целую армию тех, кто ждет, тех, кто, как только разрешат, тут же поспешат вскарабкаться на освободившееся место. Я не разглядывала его, не анализировала, только видела, что он тут. Хорошо, что ему я нужна такая, какая есть. Плохо переживать по тому поводу, что он мне не нужен, или пускай не настолько. Чем больше он мне не нужен, тем сильнее хочет меня. Бежит за мной, как прирученный домашний питомец, собака скажем. Не походит он на героев сказок о животных, скорее именно на собак, которых прогуливают в парке, или на кошек, которые, когда приходишь домой, мурлыча, трутся о твои ноги. Но он — появился, появился вовремя и сделал все, что для женщины хорошо, когда это сделано. И тогда я выкинула младшего сына бедняка землепашца из головы. Посещая занятия сказочной терапии, убила я в себе сказку, которая все сплеталась, никак не желая кончаться. Бросила я ее в соленый колодец, потом вытащила оттуда, бросила под колеса, потом и оттуда подняла, сунула в горящую печь, потом вынула и оттуда, — а она все еще была немного жива. Пришли янычары, схватили ее, вздернули на дыбу, уволокли в Стамбул, заперли в Семибашенный замок, а она все еще была немного жива. Прошло пять лет, и замуровала я ее наконец в глубокой темнице, и теперь живет она там в неволе, и никакой взрывчаткой нельзя ее оттуда вызволить. На железобетонной стене метровой толщины написано только: НЕТ, так что никто, никогда больше не будет рассказывать эту сказку.
Считаешь, ты свободен?
Черта с два.
Для тебя такого состояния, быть свободным, не существует.
За тобой стоит воля, которая, словно штаб какой-нибудь тайной организации, рассылает распоряжения. И вот по нервным волокнам, по жилам спешит приказ, и ты ему подчиняешься, потому что у тебя нет выбора. А я, я свободен, потому что делаю, что хочу, а делаю я то, что ничего не делаю.
Никакая внешняя и внутренняя сила не может принудить меня к действию. Не чья-то сторонняя воля освободила меня, как рабов, чтобы потом им всю жизнь жить на рабской цепи благодарности. Я сам захотел быть свободным — и стал им. Но ты — нет. Да и кому такое придет в голову — считать тебя свободным? Ты всегда делаешь то, что тебе говорят. Что говорила мать, когда ты родился, и что говорил отец, когда велел идти умываться и садиться за стол, когда велел ложиться спать; причем делал ты это не когда захочется, а когда тебе говорили, что нужно ложиться. Если ты делаешь
