Арсений благодарно кивнул (Равиль и не курил-то никогда!), все поглядывая исподтишка на лейтенантово лицо, сделал глубокую затяжку, аж голова закружилась, и, вытаскивая изо рта прилипший к губе белый бумажный цилиндрик, скользнул по нему пальцами, так что несколько даже прижег серединки среднего и указательного, потом, чувствуя легкую приятную боль на поверхности губы, отодрал сигарету. У меня и паспорта-то нету, не то с надеждою, не то со страхом сказал. Как раз в ?дипломате? остался.
Ни хуя, поощрительно хлопнул лейтенант Арсения по плечу. Не бзди. Заполняй без паспорта.
Глава двадцать четвертая
ОКОНЧАНИЕ РОМАНА, ДВА ЭПИЛОГА И ПОСЛЕСЛОВИЕ АВТОРА
...в литературном деле моем есть для меня
одна торжественная сторона, моя цель и
надежда (и не в достижении славы и денег, а в
достижении выполнения синтеза моей
художественной и поэтической идеи, то есть в
желании высказаться в чем-нибудь, по
возможности вполне, прежде чем умру).
Ф. Достоевский
267. 10.26 - 10.59
Неожиданный, необъяснимый, сказочный факт обладания столь давно вожделеемым местом в Главной Очереди произвел на Арсения чрезвычайно странное впечатление, можно бы даже сказать: не произвел никакого, если б отсутствие оного не явилось довольно сильным впечатлением само по себе. О нет! Дело не в заторможенности: Арсений вполне успел осознать причастность к ордену автомобилевладельцев, пусть покуда материализованную слабо, но несомненную, однако механизм сладостного предвкушения, прежде с готовностью запускавшийся и от куда менее мощных толчков, почему-то никак не срабатывал. С получением открытки Арсений заметил в своем состоянии, пожалуй, единственную перемену: намерение немедленно позвонить Лике и сказать ей все, что десять минут назад собирался сказать, утратило вдруг остроту жажды. Но тем более следовало позвонить! Подмывало, правда, спрятаться за отсутствие двух копеек, но Арсений решил, что довольно играть с собою в прятки.
Попросить на улице у незнакомого человека сигарету, монетку для автомата или даже недостающий на бутылку полтинник казалось делом вполне обычным и несомненным: деньги не являлись эквивалентом труда, и отношение к ним у большинства складывалось легкое, наплевательское, что, впрочем, при желании можно было объяснить загадочностью славянской души, широтою русского характера. Разумеется, попадались порою и пижоны, которые по злобе или из соображений прынципиальных отказывали, да еще и обидно; собственно, и сам Арсений был из таковых, - потому, дойдя до телефонной будки, он остановился подле и начал вглядываться в лица прохожих, выбирая, к кому обратиться, чтобы вышло более или менее наверняка. Однако первое же лицо: очки в массивной импортной оправе, небольшие залысины, которыми начиналась грива темных, чуть тронутых сединою (перец с солью)...
Забыл, как перец с солью по-французски! Выражение-то французское, и в текст его лучше всего вставить на языке оригинала. И спросить, кажется, не у кого. Ладно, некогда, после!
...волос, изящные колбаски бачков и не менее изящные тяжелые усы, опирающиеся на подусники, - первое же встречное лицо, обращаться к владельцу которого по поводу двушки даже не хватало духа, погрузило Арсения в странное безвольно-созерцательное состояние, отодвинув цель своеобразного смотра на весьма дальний план. Как одинаковы, в сущности, человеческие лица! какие внешние, неважные признаки их разнят: бачки, длинная грива, импортная оправа - или фикса из нержавейки и стрижка под бокс; мягкая русая бородка - или нагловатые усики; грубо наклеенные ресницы и размазанная по губам и около ядовитого цвета, производства фабрики ВТО, помада - или чуть оттененные парижским гримом глаза и щеки - и так до бесконечного числа мелких, поверхностных, несущественных дифференциаций. Больше того, даже одежде тела удавалось законспирировать лицо почти до неузнаваемости: фирменному вельветовому костюму верилось, например, куда больше, чем низкому лбу выродка, зачатого по пьяни, и думалось: киноартист; вживается в роль.
И Арсений принялся проводить над прохожими мысленные операции: приставлять пьяному с утра угреватому, татуированному пролетарию интеллектуальные залысины и купленные за кусок на черном рынке маленькие, в овальной металлической тонкой оправе фирменные очочки, превращая пролетария (белый халат поверх) в физика-ядерщика или талантливого хирурга; деревенскую старуху в сатиновом платочке, ватнике и с полной авоською апельсинов преображать в набеленную и в укладке заслуженную артистку оперы на заслуженном же отдыхе; джинсового пижончика стричь наголо и одевать в солдатский бушлат или зэчью телогрейку, - и не попалось на улице лица, которое не поддалось бы метаморфозе. Правда, на лицах существовали глаза: то грустные, то усталые, то равнодушные, то нагловатые, то жутко-стальные, то аморфно-белесые - самые, может быть, страшные, - но и глаза, казалось, меняются вслед за прочими атрибутами индивидуальности, в крайнем случае, их несложно прикрыть дымчатыми окулярами или закамуфлировать жирными тенями и накладными ресницами.
И когда, проторчав так у будки едва не полчаса, Арсений вдруг, словно очнувшись, вспомнил, зачем он, собственно, здесь стоит, самая мысль, что он собирался что-то просить у этих людей, показалась ему нелепою и кощунственной. А как же открытка? Я ведь принял ее! Хотя, строго говоря, ни у кого не просил. А что мне мешает говорить исключительно строго? А две копейки - две копейки и на земле найдутся. Подумаешь, подумал Арсений. Говна-пирога!
Снова, как сорок минут назад, опустил Арсений голову и пошел вперед, внимательно ощупывая взглядом каждый квадратный сантиметр асфальта под ногами, стараясь повышенной концентрацией внимания отгородиться от обгоняющих и идущих навстречу разных одинаковых людей. Первая монетка отыскалась довольно скоро: старенькая, темная, позеленевшая, не закатившаяся куда-нибудь в щель, выбоинку или под камешек, а лежащая прямо на виду, посередине тротуара. Муха по полю пошла, муха денежку нашла. Арсений нагнулся, поднял монетку, очистил большим и указательным от подсохшей грязи и принялся разглядывать.
Рельефный герб Советского Союза: пятиконечная звездочка, колосья в чехле знамен, причем знамен гораздо больше, нежели колосьев, серп и молот всею своей тяжестью легли на маленький, беззащитный от них земной шарик, и внизу - восходящее солнце: алеет восток. Три буквы С и некомплектная к ним Р непривычно крупны и расположены не в ряд, а полукругом. Дореформенная копеечка. Какого же года чеканки? Арсений перевернул монету, призвав на помощь большому и указательному, между которыми держал ее, средний палец. Тысяча девятьсот сорок девятый. У первой девятки хвост раза в полтора длиннее, чем у второй, да и сама она покрупней, нестандартная. Сколько же ему было тогда? Четыре года? Как раз отца взяли по второму заходу, уже из Сибири, и они с матерью ездили в тюрьму на свидание. Зеленые стены, затхлый воздух. Окошечко как на вокзале. Папа в командировке. Судьба - индейка, вспомнил Арсений дореволюционную присказку, жизнь - копейка.
Вторая монетка нашлась не так скоро: новенькая, блестящая, семьдесят девятого года чеканки. Тридцать лет. На лицевой стороне добавилось дубовых листьев, пожирнее стали колосья: жить стало лучше, жить стало веселее...
Стали -стало! И цитату не поменяешь! Пожирнее сделались колосья? Пожирнее выросли колосья? Может бить, налились? Поставим пока налились.
...а герб тот же самый: вертится еще Земля, терпит на себе тяжесть нестареющего символа.
Арсений зашел в будку и набрал Ликин номер. Сначала долго не соединялось, потом долго гудели долгие гудки, а Арсений придерживал пальцем монетки в приемнике автомата, которому ничего не стоило сожрать их, не соединив, и не поперхнуться. Трубку на том конце сняли только где-то после пятнадцатого сигнала, которого Арсений, находись он хоть в чуть более нормальном состоянии, конечно бы, не дождался. Ал°! прозвучала мембрана низким, хриплым с бодуна Ликиным голосом. Ал°! Ликуша, милая, как хорошо, что ты дома! проговорил Арсений столь резко, что снова задел выбитый зуб и поморщился. Ликуша, ты слышишь меня? Я... с-с-сплю, заплетающимся языком ответила Лика. Пошли вы все н-н-на хуй! Лика! заорал Арсений...
268.
...это же я, Ася, - но трубка уже издавала короткие гудки раздражающе высокого тона, назойливо требуя повесить себя на место.
Арсений вышел наружу и остановился посередине весеннего солнечного дня. Ну и куда теперь? задал себе вопрос и осторожно потрогал кончиком языка болтающийся в десне зуб. Теперь-то куда? допечатывал Арсений в редакции последнюю страницу романа: свою как всегда неожиданно поломавшуюся машинку пришлось снести в ремонт, и срок ремонту назначили больше месяца. Спасибо еще, что взяли вообще.
Печатать, однако, приходилось очень нервно, с опаскою: завотделом Кретов, пришедший на место уволенного полгода назад Аркадия, не умел связать и двух строк, потому все рабочее время вынужденно приглядывал, как попка на вышке за зеками, за Арсением и новым его коллегою Сенечкой, тем самым стукачом-профессионалом, и тоже, кстати, писать ничего, кроме доносов, не умеющим. Вот и приходилось демонстрировать служебное рвение, а собственными делами заниматься в ущерб обеду, покуда Кретов пребывает в стекляшке. Когда же дело касалось столь опасного текста, как Арсениево ?ДТП?, глядеть следовало не в оба, а вчетверо, остерегаясь внезапного появления не только Кретова, но и Сенечки, но и почти любого работника редакции, способного всякий миг войти без стука и стать за спиною Арсения, читая, что это он там печатает.
