всегда и при всех обстоятельствах верховодит эмоциями, держит их в жесткой узде. Еще мальчиком он возненавидел издевавшегося над ним учителя физкультуры, но ненависти своей не выдал, а долгие годы исподволь качал и качал мускулы, чтобы достичь в силе и ловкости своего обидчика и отомстить. Но когда Юрис уже был «в боевой готовности», вдруг обнаружил, что учитель-мучитель здорово сдал за то время, за которое сам он нарастил силу. Придет ли удовлетворение, если он изобьет человека, который заведомо слабее его? А что, если другое чувство придет?.. И рвущиеся на волю эмоции спрятались и затихли, придавленные железными аргументами разума.
С этого эпизода, по сути дела, и начинается наше знакомство с Юрисом Ригером, с биографией его внутренней жизни, с жизнью его души, которая, как мы сразу же понимаем, не живет сама по себе, не вольничает, а находится под строгим надзором недремлющего рассудка. Да, да, недремлющего! Ибо даже ночью душа его не обретает свободы, не отдыхает от всевластной опеки: Ригер не просто, как прочие люди, видит «предлагаемые» ему сны — что «покажут», то и хорошо; как бессменный часовой, его разум и тут на страже — он пытается обуздать стихийный ход сновидений, подчинить его логике, направить привидевшееся во сне в русло наяву исповедуемой им философии. Вот слова Ригера по поводу только что увиденного сна: «…в нем все время приходилось быть начеку, к тому же наблюдать за собой со стороны». А вот его «философская система»: она «…основана на том, что жить имеет смысл уплотненной жизнью».
Уплотненная жизнь, по Юрису Ригеру, это не только работа. Это еще (а может быть, прежде всего?) активная связь с окружающими людьми, с обществом, с временем, в котором довелось жить. О чем бы Ригер ни думал, о чем бы ни говорил, он всегда поворачивает в это русло: я и общество, я и время. Ему отвратительна мысль о себе как о «гвоздике» в сложной конструкции жизни. Нет, он не может не согласиться, что зависит от времени, что ему подчинен. Но и время ему тоже подчинено!
Чей-то голос нашептывает ему во сне: ты — бог. Он и не пытается возражать. А наутро, проснувшись и «разобравшись в полученной информации», впрямую решает: «Никакой господь бог не сможет за меня сотворить мой мир. Только я сам». У него и план уже есть переустройства мира, перестройки взаимоотношений между людьми. Что нужно для того, чтобы на земле все поправилось и рассосалось? Право, не так уж и много: загнать всех чертей туда, откуда они пожаловали, — в ад. И тогда бесстыдники не смогут совращать целомудренных, крикуны перестанут кричать в уши тихоням, а ненормальным не удастся отравлять жизнь людям нормальным.
Он оптимист, Юрис Ригер.
«Ты оптимист», — с грустью констатирует Ева, видя в этом качестве мужа нечто стыдное для мыслящего человека. Она говорит ему о том, с чем не может примириться ее душа: что люди все еще строчат на людей доносы, что в газетах зачастую сглаживаются жизненные конфликты, что равнодушие, цинизм, демагогия стали вполне терпимыми спутниками у времени. Л он? Он только и делает, что округляет ее суждения, ищет оправдательные мотивы для недостойного, объясняя «отдельные недостатки» и «некоторые случаи» инерцией гирь, с которыми люди, мол, лишь недавно расстались, а точнее — еще только проходят, как говорится, процесс расставания с ними. Одним словом, на эволюцию напирает, на диалектику.
Странно. Как же это вяжется в Ригере: с одной стороны — одним махом взять и загнать всех чертей в ад, с другой — гири какие-то, диалектика.
«Ты живешь, как крот в своей норе», — сказала Ева.
Это он-то? Тот самый, который даже во сне. можно сказать, не перестает заботиться о социально-нравственном переустройстве человеческого общежития? Да за такие слова…
А вокруг-то, вокруг столько курортного счастья и красоты: жарко печет-ласкает южное солнце, ревет синее море, горы откликаются эхом, груды жизнерадостных загорелых тел на раскаленном песке — все вокруг так фантастически противостоит обиходу жизни, в которой он повседневно живет, работает, мыслит, что, право, не грех бы и отдых дать натруженной голове: «…кому нужен этот спор в таком прелестном месте?»
Но минуту назад голове его было больно. И хоть Ригер не звал эту мысль, она вдруг явилась ему: а что, если Ева потому все происходящее переживает острее его и непримиримее, что ближе, чем он, соприкасается с жизнью? Ну, а за эту мысль уж вовсе незваная зацепилась: «Султан, ой. султан, не начинаешь ли ты заплывать жирком?»
Хорошие мысли, правда? Как говорят, продуктивные. Только Ригер их тут же выдавил из себя. Как неподобающие оптимисту. Как несозвучные самой музыке этого «прелестного места», «где оптимисты растут, как грибы».
Естественный вопрос: так, может быть, именно в обстановке все дело, в южной экзотике, помноженной на расслабленно-отпускное состояние, — вот и отпихивает Ригер все то, что мешает ему наслаждаться заслуженным перерывом в работе?
Чтобы ответить, заберемся вместе с отдохнувшими мужем и женой и самолет и перенесемся на север, в Ригу, где у них дом и куда, среди прочих других, заходит иногда человек по фамилии Кризенталь, известный художник. Так вот, Кризенталь как-то сказал, что в жизни все запланировано: в праздник делаешь то, в будни это; что человек, как трамвай на рельсах, — ни влево, ни вправо, на остановках его подгоняет график, на перекрестках бездушные светофоры и готовые за всякое нарушение взыскать штраф регулировщики.
Любопытно. Во всяком случае, есть над чем призадуматься. Есть с чем поспорить.
А Ригер? Вот что он думает: «Еще один пессимист… у него в голове обычные философские пустячки о суете и бренности земного». Вслух же бросает: «Бесполезный разговор…»
Ну как, уловили связь? То есть абсолютно та же реакция, что и в случае с Евой. Услышав от нее то, что ему не хочется слышать, он категорически пресекает возможность попасть в неудобное, невыгодное для себя положение: кому нужен этот спор? Услышав рассуждения Кризенталя, грозящие подорвать взлелеянную им веру в себя, как в свободную, самостоятельно определяющую свой путь личность, он цепляется за этот спасительный ярлык — «пессимист», что для него привычно ассоциируется с пустяковым взглядом на жизнь, и, тем оправдав для себя нежелание продолжать разговор, обрывает его: бесполезно!
Но, может быть, эти два факта все же не характерны для Ригера? Может быть, вопреки геометрии, в данном случае не хватает двух точек, чтобы выстроить линию? Тогда разрешим себе еще одну точку поставить… Из мест, куда люди по собственной воле не едут, возвратился школьный
