было. Подумайте. Денег можно достать.
Я был бы очень рад видеть Вас и ее.
Крепко обнимаю. Будьте бодры, дорогой мой.
8. VI. 26.
Sorrento.
Сейчас, в очередной книжке «Кр[асной] н[ови]», прочитал «Разина», — какое наслаждение читать столь изумительно сделанную вещь, дорогой Вы мой художник, А[лександр] П[авлович]! Знаю я, что похвалы мои Вам не нужны, да — удержать их не могу, очарован и всех заставляю читать, и все восторгаются. Какой Вы мастер и как много знаете. И — этот медный, литой, вкусно корявенький, из прошлого, чаруя говорящий язык. Фигуры — как святые рублевского письма, всё — на месте, всё — живет. Персия! Кто-то из предков Ваших был там, что ли? Замечательно Вы пишете эту книгу. И будет она первым, образцовым, воистину историческим романом. Такого — не было! Исполать Вам. Чувствую, что пишу нелепо, не теми словами, но уж очень я взволнован. Да и все мы.
Соболь застрелился. Мне его как-то не жалко. Был он бездарен, самолюбив и невыносимо истеричен. Был невежествен. Стреляться он собирался и здесь, в Сорренто. Пил — напоказ. Нет, не жалко.
А вот прочитал я первый том стихов Есенина и чуть не взвыл от горя, от злости. Какой чистый и какой русский поэт. Мне кажется, что его стихи очень многих отрезвят и приведут «в себя», на некоторых — как Наседкин — это уже заметно.
Прочитал скандальный рассказ Пильняка «Повесть непогашенной луны» — каково заглавьице? Этот господин мне противен, хотя, в начале его писательства, я его весьма похваливал. Но теперь он пишет так, как будто мелкий сыщик: хочет донести, а — кому? — не решает. И доносит одновременно направо, налево. Очень скверно. И — каким уродливым языком все это доносится!
Внимательно и много читаю молодых. Живет Русь. Хорошие у нас будут писатели годков через пять, десять.
Спасибо за письмо, Алексей Павлович!
Крепко обнимаю Вас, превосходнейший художник. Будьте здоровы, берегите себя.
Sorrento.
17.VI.26.
Получил Ваше письмо, Борис Андреевич, очень рад познакомиться с Вами, но — зачем же Вы, сударь, пишете: «Не сердитесь, что до сей поры не представился Вам»? Ведь я — не квартальный надзиратель и вообще не «начальство», а такой же русский литератор, как Вы. Затем я — читатель, сорок четыре года с неиссякаемой жадностью читаю русскую литературу, влюблен в нее, напряженно слежу за ее чудеснейшим ростом и уверен, что за 100 лет ни одна страна Европы не дала такого обилия и разнообразия талантов, как это удалось сделать фантастической нашей стране. Познакомился с Вашей книгой «Крушение респ[ублики] Итль», книга показала мне Вас человеком одаренным, остроумным и своеобразным, — последнее качество для меня особенно ценно. Обрадовался, захотелось узнать: кто Вы? Вы это. почувствовали и написали мне хорошее, дружеское письмо; хорошее, за исключением цитированной выше фразы, кая — извините — совершенно неуместна.
Рекомендуетесь «болезненно самолюбивым». Так ли? По письму — этого не чувствуется. Но, если так — смотрите, это может весьма помешать Вам как художнику. Самолюбие — худший вид зависимости, а всякая зависимость для художника — цепь, Вы, наверное, знаете это.
На отсутствие критики жалуются все мои друзья-литераторы, но я к этим жалобам пребываю жестоко равнодушен, ибо за 34 года моей работы ни малой помощи от критики не имел. И хвалили, и ругали меня одинаково бестолково. Уверен, что самую обидную и поучительную статью о Горьком написал бы я сам, это подсказывает мне мой опыт читателя.
Верно, что критики у нас — нет. Но — не менее верно и то, что никогда и не было у нас критики, полезной художнику. Лично я думаю, что таковой может явиться лишь самокритика. И не думаю, чтоб Белинский, Добролюбов и другие помогли росту словесного искусства. Они были существенно полезны тем, что учили русского читателя понимать смысл читаемого, но — скажите-ко, чем обязаны критике Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой, Лесков и т. д.? Ведь роль критика сводится к тому, что он или негодует на Вас за то, что Вы пишете не по его катехизису, или снисходительно похваливает за то, что Вы канон его признаете. Вот и всё. Всем «молодым» я упрямо советую: критикуйте сами себя, лучших критиков вам не найти. Учитесь у мастеров, у Толстых, Флоберов и т. д., и безжалостно терзайте себя.
Спросите-ко себя, Б. А., зачем Вам нужно знать мнения о Вас Лежнева, Фатова, Лелевича и прочих? Знать Вам надобно Ваше отношение к Вашей работе. Воспитайте в себе самом беспощадного критика, и он не даст Вам утратить Ваше своеобразие, только он поможет Вам развить Ваше дарование до возможного предела.
Советы эти — извините мне. Поверьте: советует не «учитель» и даже не «старый литератор», а — «читатель-друг». Именно — друг-читатель и — только.
Книг Ваших — не получил еще. Жду.
О Баршеве писал какой-то «вельможе», просил, чтоб не задерживали его — Баршева — книгу.
Будьте здоровы. Если напишете мне — в свободный час — о литераторах, о их тревогах, надеждах, работах — буду очень благодарен.
Жму руку.
12.VII.26.
Sorrento.
Балуете Вы меня, Антон Семенович, похвалами Вашими. Ведь я знаю, что для колонии я не делаю ничего, что хоть немного облегчило бы жизнь и работу колонистов. Не делаю, да и не могу ничего делать. Вот разве посылать Вам для библиотеки колонии книги, переводы с иностранных языков, прочитанные мною? Книг таких набралось бы не мало. Хотите? Буду посылать.
Очень волнуют меня милые письма колонистов, с такой радостью читаю я эти каракули, написанные трудовыми руками. Пожалуйста — прочитайте им мой ответ.
Вас я крепко обнимаю, удивительный Вы человечище и как раз из таких, в каких Русь нуждается. Хоть Вы похвал и не любите, но — это от всей души и — между нами.
Будьте здоровы, дорогой дружище.
12.VII.26.
Sorrento.
P. S. А что, как живет та диконькая девица, о которой Вы мне писали? Помните — недоверчивая, все молчала? Напишите о ней.
Июль, после 20, 1926, Сорренто.
Совершенно ошеломлен кончиной Феликса Эдмундовича. Впервые я его видел в 9—10
