рад, что мои книги нравятся вам. Сейчас я пишу еще одну, очень большую; в ней хочется мне показать, как жили, как думали, что делали русские люди с 80-х годов по 1919-й. И каковы изнутри были эти люди. Вы прочитаете эту книгу года через два, и, может быть, она вам будет полезна.
Здоровье мое не так плохо, как пишут в газетах, хотя зимою я и был сильно нездоров. Теперь — поправился, могу работать по десяти часов в день, а на ногах провожу пятнадцать.
Будьте здоровы, товарищи! Желаю вам хороших успехов в науках и хорошей дружбы. Берегите друг друга.
4.IV.26.
Неаполь.
Между 23 января и 16 апреля 1926, Неаполь.
Лично Фофанова я не знал. Видел часто на улицах Старой Руссы в 904 или 905 годах. Он был невыносимо, до страшного жалок, всегда пьяный, оборванный и осмеиваемый, но, как бы ни был он сильно пьян, его небесноголубые глаза сияли именно так, как это изобразил Илья Репин.
Вероятно, так смотрел на мир Франциск Ассизский.
Несколько раз он присылал ко мне за деньгами человека с таким больным сердцем, что тот, восходя по лестнице шаг за шагом, вставал предо мною с лицом совершенно синим и минуты 3–5 не мог выговорить ни слова от одышки. Сам Конст[антин] Мих[айлович] был у меня лишь однажды и… совершенно пьяный. Я был болен, лежал; говорил он что-то бессвязное, непонятное, махал рукою в сторону курорта. Наконец, я понял, что он ругает кого-то, бормочет нечто похожее на: «они лечатся, а мы умираем…»
Потом спросил вина, и Савва Т. Морозов увел его в столовую, где он, выпив, уснул на диване, а через час или два незаметно ушел.
В Старой Руссе с ним были дети. Старшей девочке — если не ошибаюсь — было 11–12 лет, она вела хозяйство. Кажется, его семье никто не помогал…
23 апреля 1926, Сорренто.
23.IV.26.
Дорогой Федин,
спасибо за Ваш отзыв об «Артамоновых». Я считаю, что Ваши указания на недостатки конструкции — совершенно правильны. На это же — почти вполне согласно с Вами — указал мне и М. М. Пришвин, художник, которого я весьма высоко ставлю, и человек насквозь русский. Даже — слишком, пожалуй. Он по поводу «Безответной любви» пишет мне: «Это и французы написали бы». Чувствуете высоту тона? Знай наших! А для меня его «и французы» — лучший комплимент, какой я когда-либо слышал.
Кое с чем в письме Вашем я не согласен, но это для Вас не интересно. А вот хороший, серьезный и открытый голос Вашего письма очень дорог мне. Я, видите ли, не токмо мастеровой-литератор, но прежде всего человек, верующий в литературу и — простите слово! — даже обожающий ее. Книга для меня — чудо. И мне потому было приятно читать письмо В[аше], что в нем физически ощутим человек, тоже влюбленный в свое дело.
«Молодым» писателям следует читать «стариков» придирчиво. Достоинства — как и все в мире — нашем — подлежат исследованию наравне с недостатками. Живет немало достоинств, слишком изношенных и подлежащих искоренению.
Что же четвертый «Ковш»?
Правда ли, что в Петербурге группа литераторов — имена не названы — затевает чисто литературный журнал, типа «Современника»?
Какие вообще у Вас новости?
Будьте здоровы. Спасибо.
В. М. Ходасевич встречаете? Передайте ей прилагаемую записку. Хорошо?
23 апреля 1926, Сорренто.
Анне Фурмановой.
Сердечно благодарю Вас за присланную книжку.
Она заметно отличается от первых книг Вашего друга и мужа; отличается и простотою фразы, и экономией слов, и точным знанием границ того, что автор хочет рассказать читателю. В «Чапаеве» мысли преобладали над фактами и образами.
Для меня нет сомнения, что в лице Фурманова потерян человек, который быстро завоевал бы себе почетное место в нашей литературе. Он много видел, он хорошо чувствовал и у него был живой ум.
Огорчила меня эта смерть. Я с такой радостью слежу за молодыми, так много и уверенно жду от них. И — боюсь за них, очень боюсь.
Вы, конечно, поймете источники этой боязни. Слишком легко и рано гибнут у нас люди ценные.
Крепко жму Вашу руку.
Всего доброго!
23.IV.26.
Sorrento.
Ивану Евдокимову.
«Колокола» — как будто—хороший шаг вперед от «Сиверко», но — надо бы прочитать весь роман, чтоб судить о нем более определенно.
Бросаются в глаза длинноты, — общий недостаток всех вас, начинающих. Это многословие — от неуверенности, автор боится, что читатель не поймет его, и щедро сыплет ненужные слова, чем весьма затрудняет чтение.
Надо делать как раз наоборот — экономя слова, находя самые точные и яркие, стремясь к большей краткости, слитности.
«Чтобы словам было тесно, мыслям — просторно». И — образам. Надобно не рассказывать, а изображать. Сцена Анна — Егор под лодкой — очень хорошая, была бы в пять раз лучше, если б Вы ее не загрузили сугробом слов.
И — затем: не употребляйте местных речений — «шаяла» и т. д. В Орле не все говорят вятскими словами, а в Новгороде астраханец не будет понят. Надобно писать русским, а не мордовским языком. Слово «шаять» — мордовское. У нас в каждой губернии говорят по-своему, но — писать надобно русским литературным языком.
И — нельзя писать: «Пожар дул жаркими воротами красных губ» — это чепуха. Что значит дуть воротами? Крышей? Печью? Это — непонятно. Ищите образов простых и четких.
И ничего Вы не выиграете, повторяя «крики, выкрики», «свиньи, свинушки». Вы определите крик каким-нибудь эпитетом: дымный крик, железный, садкий, острый и т. д., — язык наш неисчерпаемо богат. Боритесь с собственным недоверием к Вашей силе, будьте скупее, не многословьте! Читатель — не дурак, он Вас почувствует, когда Вы ему покажете себя таким, каков Вы есть, — человеком, который одержим желанием показать людям горькую, страшную, смешную, жалкую, радостную и всяческую иную правду, как Вы ее видите, чувствуете. Ничего не бойтесь. Учитесь писать у всех стилистов, но — ищите свою ноту, свою песню. Смотрите на себя как на писателя, до которого никто ничего не писал, и в то же время как на человека, чужого Вам. Ваш лучший критик — Вы сами. Это должен быть самый злой
