- Вовсе нет. Просто, когда запаздываешь, дорогу выбирать некогда. Вот если бы Господь соблаговолил расположить Россию в Эгейском море или на Адриатике, тогда бы дело пошло веселей. А Он засунул ее в снега да в чащи, где один путь - по воде. Вода же текла в Византию... С тех пор сколько ни прорубаемся, в Европу не пробьемся. А на восток и удобней, и спокойней. Перед монголами и китайцами за отсталость не стыдно.
- Странный у вас патриотизм. Извините, Павел Родионович, но мне кажется, у вас на душе что-то тяжелое... Если позволите, приеду побеседовать. Может быть, помогу...
"Он со мной, как психиатр", - усмехается старик. - Всегда рад, - отвечает гостю. - Но и при ребятах можно.
- Разумеется, Марьюшка и старенький - нам не помеха. Но вы сегодня нервничаете. Вас испугала смерть.
- Она ко мне ближе.
- Никто не знает своего часа. Так что не бойтесь ни смерти, ни мертвых.
"Каков сопляк! - злится Челышев. - Не бойтесь мертвых!" Не пугался их однажды Пашка Челышев. Была такая неделя в покойницкой. Только тот нестрах весь держался на грехе. "Но если есть грех, стало быть, есть Бог..." - говорит себе старик, и неожиданность вывода его смущает.
В коридоре раздался протяжный властный звонок, не оставлявший сомнений: за трупом. Однако в комнату ввалился светловолосый детина в железнодорожной форме. Рослая Машенька была ему по плечо. Минуты две она обнимала красавца и плакала, а потом железнодорожник протянул длиннокудрому руку и назвался:
- Челышев. Виктор.
Длиннокудрый недоуменно посмотрел на старика: как, мол, вам, Павел Родионович, удалось взрастить такого викинга?
- Однофамилец, - усмехнулся старик.
- Папа, прекрати паясничать! - накинулась на отца Мария Павловна.
- Ну и однофамилец. А вам жалко? Да? - насупился викинг.
- Что вы, что вы, Виктор? - Длиннокудрый опустил отчество, заподозрив некую семейную тайну.
- Мы не ждали, что ты так быстро. Тебя по селектору вызвали? - спросила Машенька.
- Ага. Мы с утра пошли под разгрузку, а холодильник не берет. Ну, я сразу к вам...
- Виктор возит мясо, - сказал Токарев.
- Кормите столицу? - ласково спросил гривастый.
- Кормим.
- И себя не забываем, - усмехнулся старик.
- Папа, я тебя выгоню... - пригрозила Машенька.
- Ну что ты, Пашет, в самом деле? - покраснел зять.
- Пусть его болтает... Я что, голодающий, да? - обдал старика презрением железнодорожник. - Нужно мне мясо? Я на севере, да? Вот мы тут недавно у Белого моря сгружались, так там вправду смех был. Вся станция высыпала глядеть. Я одного старого хмыря пытаю: "Чего глаза вылупил? Туш мороженых не видал?" А он мне нахально: "Когда-то видел, а больше не увижу. Каким счастливым везете?" - "Наряд, - говорю, - на зверофермы. Песцы пшенных концентратов есть не могут". Ну, он тут стал мне шурухтеть: "Людей, падлы, не кормите, а животным не жалко". Тогда я взял его за грудки и спрашиваю: "Да какой с тебя, папаша, мех?" Х-ха, - засмеялся викинг.
"И я должен слушать байки этого мурла?!" - подумал старик. - Пойду, сказал он и поднялся. - Санитары, может быть, вовсе не приедут...
- А ты что - здесь ради них? - вспыхнула Мария Павловна.
Старик побагровел от стыда, но, боясь перерешить, заковылял к дверям.
- Сядь! Папа, сядь на место! Ах так?! Ну ты у меня попомнишь! Ты у меня в ногах поваляешься! - закричала Машенька.
- Маша! Пашет! - Григорий Яковлевич выбежал в кухню, но старик уже спускался по черной лестнице.
- Чудак, ну куда ты от нас денешься? - сказал Токарев и воротился в комнату. Мария Павловна, всхлипывая, опять обнимала железнодорожника. Токареву стало скучно, захотелось, чтобы поскорей увезли тещу и он мог бы с чистой душой отлучиться из дому.
Марии Павловне тоже не терпелось рассеяться. Но сейчас уйти было некуда. Разве что в прошлое...
В последнюю военную зиму в нее были влюблены не только старшеклассники мужских школ, но даже ходячие раненые из госпиталей. Сам Валяба-Бокс, двадцатилетний главарь городской шпаны, непонятно, за что освобожденный от фронта, называл Машу "звездой счастья".
Но вот однажды в шахтерском клубе Маша наткнулась на Гришека Токаря. Они не виделись три года. Надька изредка навещала Варвару Алексеевну, но Гришек Челышевых избегал. Очевидно, не мог простить, что бросили стариков. А ведь если б не бросили, не жить Гришеку в этом сибирском городе и не кружить бы сейчас в вальсе очкастую тетеху. Тетеха была в платке, телогрейке, в ватных брюках и валенках. С виду - сторожиха или разнорабочая. Но Маша догадалась, что это - жиличка Токарей, недавняя лагерница.
Ясно было, что по своей воле Гришек Машу не пригласит. А почему-то захотелось проплыть с ним по этому душному, сырому бараку. Гришек очень переменился, вытянулся и не то чтобы повзрослел, но стал каким-то грустно-красивым, совсем непохожим на Бокса, его корешков и на этого бугая красного партизана! Почему она с ними, а не с Гришеком? С Гришеком все было бы по-иному, и сама Маша стала бы другой, не как сейчас: развязной, грубой, ненавистной самой себе. Было в Гришеке что-то жутко незащищенное. Пожалеть его хотелось. Такой худенький, некрепкий, вовсе для сибирской жизни негодный. Однако, не тушуясь, Гришек прижимал к себе нищенку и ничуть ее не стыдился.
"Конечно, честная бедность и все прочее..." - усмехнулась Маша и тут же вообразила, как сдрейфит сейчас очкастая, когда Маша на виду у всех обнимет Гришека.
- С этим мальчиком я когда-то дружила, - сказала она Боксу, тотчас поверив, что так оно было на самом деле.
- Слабец. Соплей перешибу, - буркнул Валяба.
- Только попробуй!
- А что пробовать?
Но Маша уже решилась. И едва однорукий зав клубом объявил: "Последний танец - белый вальс! Приглашают дамы!", она подбежала к Гришеку и с вызовом взглянула на очкастую. Та угрюмо потупилась, будто поняла, что белый вальс миром не кончится. И впрямь - Валяба и его дружки, угрожающе покачиваясь, уже поползли из барака в тамбур.
"Ну, Гришек, как чувствуют себя твои чистота и честность?" - чуть не спросила Маша. Она сердилась, что он оробел, ведет ее как деревянный, даже наступает ей на лодочки. А только что свою очкастую кружил не без форса. "Гордый, а трусоватый... Неужели я его не расшевелю?!" Маша вдруг, наперекор музыке, поволокла Гришека в угол, где на стуле висел ее армейский полушубок и стояли высокие, обшитые кожей, белые бурки.
- Помоги, - протянула Гришеку фетровый сапог. - Плохо налазит.
Несмотря на простоту военных нравов, Гришек покраснел, руки у него дрожали. Но Маша сияла. Теперь и очкастая, и Валяба со шпаной видят: Гришека трясет не от страха, а оттого, что Маша такая красивая.
"А я вправду красивая, - подумала она. - Ведь не сравнить же меня с их жиличкой?! Только бы Гришек в тамбуре не осрамился. Пусть хоть полминуты продержится, а там я его выручу. Я цыкну на Вальку, и он отлезет. Бокс со мной как шелковый..."
Прошипев иглой по бумажной наклейке, кончился вальс, и сторожиха с инвалидом стали выгонять танцоров из теплого барака в мерзлую ночь, где ничего не было, кроме пустого поля и жутковатого скрипа. Очкастая с удрученным, низко замотанным лицом ждала у двери, и Гришек промямлил:
- Жека, познакомься. Это - Маша Челышева...
Маша в ответ едва кивнула. В барашковой кубанке, в полушубке, стянутом кожаным ремнем, она казалась себе фронтовой девахой. Даже неловко было стоять рядом с этим чучелом в стеганых брюках.
- Выйдем поботаем*... - зевнул Бокс и лениво взял Гришека за ворот пальто.
* Поговорим (блатн.).
"Оторвет..." - испугалась Маша, сначала пожалев не Гришека, а его ветхое осеннее пальтишко.
- Валька, не смей! - крикнула она без всякой угрозы. Бокс молча кивнул прилипалам, и они медленно, как бы тоже нехотя, стали крутить Маше руки.
- Гришек!., не бойся!., пугает!., ничего не будет!.. - захлебываясь, орала Маша: вдруг кто-нибудь смелый прибежит?
- Двигай. Чо стал? - равнодушно, будто не слышал, как вопит "звезда счастья", повторил Бокс и толкнул Гришека, но вдруг сам отлетел к стене.
- Только тронь, - мертвым голосом сказала очкастая и заслонила собой Гришека.
- У, припадочная... - промычал Валяба. - В рай захотела? Это счас. Это мигом... Покажь, куда пырять. Расстегнись. Чо через вату?..
В его руке чисто блеснула финка, больше похожая на хирургический, чем на бандитский нож. Маша съежилась, но тетеха даже не моргнула.
- Гнида, - бросила она Боксу, будто нарочно его подзуживала.
- Цыц, лярва! - взвизгнул Валяба, и Маша поняла: ему не по себе. Когда в руке финка, не подерешься, а на "мокрое" духу не набралось.
- Гнида... пидер... - повторила очкастая и вдруг так длинно и заковыристо матюгнулась, что Валябины подонки заржали, а Гришек оторопел. Женщина, брезгливо морщась, глядела на Валябу, словно перед ней и впрямь была свежая куча дерьма.
"Зарежет, - зажмурилась Маша. - Психопатка, специально нарывается. Она оттуда... Ей на себя плевать. Ей лишь бы меня опозорить. Показать Гришеку, кто она и кто я... Сейчас Валька ее пырнет..." И вдруг Машу словно озарило:
