class="p1">Жена Паррота рассказала мадам Элоизе, что Армениер становится очень чувствительным, когда при нем заговаривают о его родине. Она рассказала про его столкновение с кем-то, неуважительно отозвавшимся о девушках его страны. Мадам Паррот рассказала также, что говорит он громким голосом, как житель гор, что, будучи духовного звания, он ревниво блюдет обычаи и традиции своей религии. Особенно просила мадам Паррот сугубо следить за его произношением, манерами и воспитанием характера, женским инстинктом своим чувствуя, что ничто так благоприятно не шлифует молодого человека, как общество воспитанных и благонамеренных женщин.
Но мадам Элоиза не была такой женщиной. Все грубое в поведении Армениера казалось ей признаком мужества. Ей нравились его гортанный язык, громкий смех, за что не раз корила Армениера мадам Паррот, говоря, что невежливо так громко смеяться в присутствии женщин, его исключительная наивность, непосредственность, даже облачение армянского дьякона, в котором он бывал у них первые дни; любила она его волшебные рассказы о Востоке, где страстно любят и сильно ненавидят; любила вычурные слова Армениера, его замечательные песни, полные тревожной печали.
Мадам Элоиза любила его. Любила как мать, страстно ласкающая ребенка, но любила и как женщина, чувствующая, что это последняя чаша на пиру жизни, за которой придет пустота. Она и радовалась, что в холодных ее сумерках неожиданно вспыхнул этот огонь, и печалилась, предчувствуя, что подуют могучие ветры, потухнет огонь, и больше не будет ни тоски ожидания, ни теплоты близости, и даже пепел остынет.
Ей казалось, что очень давно, еще в девичьих снах, видела она такого человека. Когда она перелистывала «Вертера», вложенные в книжку забытые цветы и локон напоминали ей легкие увлечения и встречи, промелькнувшие подобно цветкам на стремнинах, распускающимся ранней весною и лишь ненадолго украшающим крутизну… Потом она встретила Германа, жизнерадостность которого исчезла в тот день, когда он распростился со студенческой жизнью в Йенском университете. С тех пор их жизнь протекала, полная однообразия и тоскливости, подобно дням тех скромных бюргеров, которые рождаются и умирают на той же улице и в жизни которых от рождения до смерти единственное знаменательное событие — их женитьба на соседке.
С улицы послышались шаги.
«Это он!.. Идет!..»
Мадам Элоиза встала. По телу ее пробежала теплая дрожь. Вот он стучится в дверь. Только Армениер так стучится — громко и трижды подряд.
— Неужели идет дождь?
— Да.
Армениер удивленно посмотрел на мадам Элоизу. Ему показалось, что он постучался в другую дверь и попал в другой дом, где жила самая очаровательная из тех красавиц, которые, приподнимая край занавесочки, с любопытством разглядывали жителя Востока.
Он с изумлением глядел на алые ленты.
— Почему вы сегодня так легко одеты?
— Разве это не нравится вам?
— Но ведь холодно… Вы можете простудиться, — проговорил он с грубой мужской заботливостью и взглянул на дверь, ведущую в смежную комнату, откуда обычно выходил профессор Ауслендер, услышав его голос.
— Герман сегодня поздно вернется…
— Какая темная ночь!.. А где же Матильда?
— К ней приехал брат из деревни. Она пошла его навестить.
Армениер замолчал. В голосе Элоизы он почувствовал что-то необыкновенное и сладостное. И профессора не было дома, не было дома и прислуги. Матильды, — никого не было дома.
А мадам Элоиза была так прелестна, так ярко горели банты на ее черном платье!
— Неужели вы не боитесь в темноте сидеть одна дома?
— У нас не темно… Посмотрите, сколько свечей горит, — раздался ее нервный смех.
— У меня на родине женщина не рискнет темной ночью быть одна дома.
— Но ведь я же не одна. Вы здесь, — и снова раздался ее легкий — смех, словно мадам Элоиза хотела уязвить его. — Не правда ли, вы защитите меня, если бандиты нападут на наш дом, как нападают у вас на родине?
Армениер молчал. Он стоял у клавира и перебирал клавиши, звучавшие подобно звону колоколов Эчмиадзинского монастыря.
— Хотите, я вас научу играть на клавире?
Армениер ответил с грустью:
— Для меня уже поздно… У нас говорят: начинающий играть в сорок лет — научится в могиле.
— Но ведь вам очень далеко до сорока.
— Терпенья не хватит, мадам Элоиза.
— Потому-то должны вы и научиться играть.
— На гитаре еще может быть, а то где я достану на родине такой инструмент, да еще вопрос — будет ли у меня дом и семья.
— Тут так много хорошеньких девушек… Выберите одну из них и повезите с собой.
Армениер не почувствовал в голосе мадам Элоизы ни дрожи, ни печальной нотки.
— Никто из них не согласится поехать на мою родину.
— Тогда оставайтесь тут сами.
— Не могу, я должен вернуться.
Клавиши продолжали звучать, напоминая звон колоколов Эчмиадзинского монастыря.
— А в ваших церквах не играют?
— Нет, мадам, у нас только поют.
— И, вероятно, прекрасный хор девушек и юношей?
— Женщинам запрещено петь у нас в церквах. Они могут только молиться, и то встав отдельно от мужчин.
— Несчастные девушки!
— Да, мадам, они несчастны… Они не только не могут петь в церкви, но и не могут любить и, может быть, втайне полюбят кого-нибудь, но не посмеют об этом слова сказать. Их очень рано выдают замуж. У нас говорят: ударь шапкой в спину девушки, — если она не свалится — значит, пора ей выйти замуж.
— И выдают замуж?
— Да. Моя родственница, которой теперь не больше двенадцати лет, уже второй год замужем за одним скверным человеком, годным ей в отцы. И до чего живая девушка была Майран! В первую же ночь брака она от испуга лишилась речи и превратилась в немую колоду. Я такой и оставил ее…
— Боже ты мой!
— Вот как они несчастны!
Армениер молча подошел к окну. Было темно. С улицы слышалась дробь дождя. Почему это он вспомнил Майран? В той стране тоже темная ночь? Там так же льет дождь или же морозная ночь с весенними яркими звездами? Чем занята теперь нани? Вероятно, разостлала чечевицу на курси и устало очищает ее от сора. Если бы за дверью вдруг раздался его голос: «Это я, нани… Хачер… Открой дверь!»
Мадам Элоиза не сводила глаз с Армениера. Скрестив руки на груди, он глядел в густую мглу. Элоиза почувствовала, как далеки от нее его мысли. И стала она корить себя за вопросы, заставившие его уйти в воспоминания. Если бы в эту минуту Армениер обернулся и посмотрел на мадам Элоизу, он встретил бы такой взгляд, такие глаза, полные любви и нежности, что сразу перестал бы грезить. Но он неподвижно смотрел в темноту. Ему послышался глухой лай собак со
