стороны жмудской деревни.
— До чего монотонно лают собаки….
Точно это лает наш Бохар…
— Хотите, я вам сыграю что-нибудь… Герман опаздывает.
Армениер обернулся. Он как будто забыл, что находится в чужом доме и не один в комнате.
— Сыграйте.
Платье мадам Элоизы приятно зашуршало. Встав, она приблизилась к клавиру.
Раздался тот же самый вальс… И опять показалось: в глухую ночь по степи мчится тройка, заливаются, удаляясь, бубенцы, словно корабль, уплывающий вдаль, прощается с дорогим берегом.
И на стене все та же картина, чье стекло вобрало в себя сиянье свечей, словно отраженье звезды, глядящей в окно. Армениер, взглянув на картину, тотчас перевел глаза на женщину, в самозабвении откинувшую голову. Ее нежная шея белела, озаренная свечами. Картина была портретом мадам Элоизы, она повторяла на полотне все те же пепельного цвета кудри, тот же маленький нос с прекрасными ноздрями, вздымающимися от страсти и отражающими розовую кровь, те же самые еврейские губы с едва заметными усиками. Того же покроя было и платье, но не голубое, как на портрете, а черное; но банты были те же, те же ярко-красные ленты. Только на портрете она выглядела значительно моложе. Она сидела на диване с раскрытой книгой на коленях.
Армениер снова сравнил ее с портретом. На шее мадам Элоизы не было той нитки бус, что оттеняла молодое и красивое лицо женщины на портрете.
Когда она кончила играть, Армениер подошел к ней:
— А где же те бусы? — и показал на портрет.
— Хотите, я достану их? — Они под руку подошли к инкрустированному перламутром шкафчику из красного дерева.
В эту минуту ветер, смешанный с дождем, так сильно ударил в окно, что капли шумно забарабанили по стеклу. Оба молча взглянули друг на друга.
— Стук в окно?
— Нет, это дождь…
Мадам Элоиза достала из ящика бусы с черным отполированным камнем посредине, величиной с орех.
— Это мне мать подарила в день свадьбы, — тихо и грустно проговорила она, как бы затосковав по матери и по счастливому дню венчания.
— Тут что-то вырезано на камне. — И Армениер поднес камень к свету.
— Да… Написано: «amor vincit omnia», любовь побеждает все… Шотландский камень.
На камне была также вырезана девушка, у ног которой дремал укрощенный лев.
Армениер протянул руки, чтобы надеть бусы на шею Элоизе так, как это было на портрете. Пальцы его коснулись теплой ее шеи. Элоиза наклонила голову, и ее кудри затрепетали у лица Армениера. Они не видели друг друга — настолько близки были их глаза.
У окна опять завыл ветер, и деревья зашуршали.
— Мой милый мальчик.
Мадам Элоиза обняла Армениера, губы ее коснулись его, и она с силой привлекла его к груди, словно боясь, что весенний ветер вырвет его из ее объятий…
14
Утром Матильда, прислуга мадам Элоизы, пришла к вдове Ашингер, жившей по Грунштрассе, у которой квартировал Армениер. Матильда спросила хозяйку: «Не проснулся ли жилец?» Фрау Ашингер постучалась в его дверь и, не получив ответа, осторожно приоткрыла ее. В комнате никого не было; на столе лежала открытой та книга, которую Армениер называл книгой веры, запрещая хозяйке дотрагиваться до нее, когда она убирала комнату. Свеча на столе выгорела до конца; пол был засыпан табачным пеплом. На спинке стула висел его сюртук, с которого капала вода.
— Нет нашего молодого человека. — И хозяйка притворила дверь. — Видно, он поздно вернулся, если уж не слышала: ведь я страдаю бессонницей и очень поздно засыпаю… А вчера вечером был такой дождь и деревья так шумели, что я долго не могла заснуть. И чего только не мерещилось мне! А он не приходил, потому что я бы услышала его шаги. Даже и лег, не раздевшись. Вот увидите, так оно и окажется… Уж я, слава тебе, господи, десять лет вдовствую, и много жильцов перебывало у меня; я их так изучила, что по шагам узнаю их, как мой покойный супруг узнавал по буквам — кто написал и кому написано письмо и что написано в нем.
Матильда от удивленья разинула рот, словно вдова почтмейстера Ашингера рассказывала ей о чуде, подобном тому, о каком ей рассказал приехавший из деревни брат: будто в соседнем селе корова родила не настоящего теленка, а лишь одну голову, без туловища и без ног, и к этой голове был прикреплен хвост, самый настоящий хвост, голова же теленка после рождения трижды промычала и подохла.
А мадам Ашингер рассказывала:
— Случалось, что покойный приходил домой сильно уставший. Доставал письмо и говорил: «Марта, это письмо послали кучеру Гансу Траубейну, что живет в доме против новой русской часовни… И они пишут, что отец умер в деревне». Так на самом деле и выходило, истинным богом клянусь. И он заранее надевал черный фрак, а также черные перчатки, ибо знал, что кучер Ганс Траубейн неграмотный и его попросят прочесть письмо, после чего все будут оплакивать старика. И мой покойный супруг первый говорил слова утешения, даже раньше пастора. И кучер Ганс Траубейн с того дня становился приятелем моего супруга, и, когда встречал его на улице, он издали еще кричал: «Здравствуйте, господин почтмейстер!» — а иной раз и предлагал сесть к нему в экипаж, потому что после смерти отца Ганс Траубейн получил наследство… Такой был человек мой покойный супруг. Или же, бывало, принесет маленький пакетик, до того маленький, что, можно сказать, больше десяти слов не уместится в нем, — но он показывает пакет и улыбается: «Марта, завтра ты можешь поздравить жену судьи… Как зовут ее младшую дочку?» — «Амалия, батюшка…» — «В этом пакете ключ к счастью Амалии… Помнишь ты артиллериста-капитана, что этим летом на полковом празднестве проглотил тринадцать живых рыбешек? И на самом деле проглотил он тринадцать живых рыбешек и во всем городе говорили об этом. Вот в этом письме господин капитан просит руки дочери судьи, Амалии». И что же оказалось? Неделю спустя с моим мужем послали ответ, и не прошло месяца, как нас пригласили на свадьбу. Вот каков был мой покойный супруг! Садились мы вдвоем, поелику не дал нам господь детей, — садились мы вдвоем, он пил вечерний чай (покойный любил вечерний чай; и я до сих пор храню немножко этого цветочного чаю); — и беседовали мы с ним. Во всем городе еще никто не знал, на кого обрушилось несчастье или же, кто будет осчастливлен, — а мы уже знали об этом… Такой был человек мой супруг!
Матильда уже успела растрогаться от рассказа вдовы Ашингера, и в глазах
