же пойдет. Ниже велел Ольге набрать другим шрифтом, что редакция газеты присоединяется к словам скорби и соболезнования родным и близким покойного и требует немедленного расследования причин и поиска преступников, виновных в его трагической гибели… Умолчать, не сказать о ней было бы ложью и подлостью разом, и пусть в этом другие упражняются. Диктовал и краем глаза видел, как маской стянулось лицо ответсекретаря, отсутствующим стал взгляд… господи, как просто и плоско все меж людей, гнусно. К некоему господу невольно, по надежде неизбывной и столь же тщетной адресовался сейчас; а будь он, творец, — давно бы, изначально, всей глубиной духа возмутившись, изъял бы из существованья весь вертеп этот… да, весь мир немирный этот как худшее из богохульств.
Без отпевания обошлось, последнее время в моду вошедшего, даже самых закоренелых партийцев-аппарагчиков через церковь в небытие провожали — вот уж действительно атеисты отпетые… Не сказать чтобы много народу собралось на выносе у сравнительно скромного двухэтажного особняка — с просторным двором, впрочем, и ухоженным садом. Народецкий взялся было за порядком следить, но у похоронного ведомства свой был распорядитель, свои расторопные служители, только заплати. Не появился Мизгирь, и при его-то цинизме это можно было счесть за слабину. Из редакционных своих изъявили желание быть все, даже Левин переминался тут же, бледный, отрешенный… соглядатаем? Позади всех увидел Иван одиноко стоявшую заплаканную и подурневшую Елизавету, большой пучок красных гвоздик прижавшую к груди; в дом она так и не зашла, изредка подымала большие, с потекшей тушью глаза на окна, на флюгерок, безжизненно остановившийся, хмурый стоял и теплый, еще предосенний день, даже и тополя, за постройками возносившиеся, лишь с прожелтью первой были, подзадержалось лето. Он подошел к ней и не успел еще ничего сказать, как она заплакала едва ль не навзрыд — долго сдерживалась, видно, качнулась к нему, лицо в гвоздики уронив, только и сумел поддержать; и уткнулась доверчиво в грудь ему, освобожденно уже и протяжно всхлипывая, что-то невнятное выговаривая.
— Ну, ну… — сказал он, легонько плечи ее сжал, остановить пытаясь, и она еще что-то попробовала выговорить. — Что?
Лиза подняла наконец мокрое, с потерянными совершенно глазами лицо, с трудом и в извинение произнесла распухшими, со смазанной помадой губами:
— Он говорил, что ты хо… хороший… — и опять ткнулась в куртку ему. Но слез у нее было…
Ему не приходилось еще, кажется, видеть, чтобы так слезно изливалось горе, даже и ткань куртки его пятнами влажными пошла; и повел ее, угнувшуюся, к скамейке под огрубевшей, кожаной будто листвой сирени, усадил, сам несколько растерянный:
— Ну же… успокойся, посиди. Воды принести? — на что она, отказываясь, по-девчоночьи замотала головой. — Посиди; а мне надо тут переговорить…
Да, надо было; сам он уже побывал в доме, цветы положил в изножье лежащего в лакированном под мебель ампирном гробу человека бывшего, с лицом, закрытым до глаз белым плотным тюлем, с восково желтевшим лбом под изреженным зачесом седоватых волос. И вышел тоже, посетив покойного, Рябокобыляка с несколькими приближенными — как-то нервно курили, топтались молча, лишь он один средь них внешне спокоен был, высоко, как это нередко у низкорослых, голову держа. Напоминал он чем-то примерного мальчика в классе, несколько полноватого, ухоженного, с готовым всегда домашним заданием, у которого вечно выпрашивают списать, а он этого очень не любит. Иван подошел, поздоровался, руку не протягивая, ему кивками молчаливыми ответили — блюдя скорбь, так можно было при желании это понять, и спросил с нужной долей деловитости:
— Хотелось бы, Виталий Сигизмундович, встретиться с вами… завтра можно?
— Потом, потом… — и нетерпеливо плечами шевельнул, повернулся на каблуках спиной к нему. — Музыкантов не вижу… где, наконец, музыканты?!
— В беседке сидят, за домом, — сказал он ему в спину. — Хорошо, я позвоню вам. — И отошел, понимая, что смысла в том уже нет, судя по всему, но что все же позвонит.
Поселянины ожидали у ворот старого кладбища. Пристроились к процессии с рыдающими впереди трубами и обреченно бухающим барабаном, и Базанов, избегая участливого взгляда Любы, решил хоть с запозданием и сумрачно отшутиться:
— Ты часом не врал, когда семеноводом приглашал? Кажется, попрут меня из газеты…
— Что, решилось уже?
— Пока нет, но все виды на то. Так что готовь фатеру.
— Да подселю к какой-нибудь старушке милосердной — лет этак под сорок, не старей, конечно. Найдется из таких, пригреет. Они жаркие, с безмужичья-то.
— Ну и разговоры у вас… — возмутилась тихо Люба, горячо и с жалостью на Ивана глянула. — Не до смеха же тут. Да и… нашли где.
— Да хоть где, везде он одинаков, свинюшник этот. Или зверинец, на выбор, — не пересилил отвращенья Базанов, только что не сплюнул. И вперед поверх голов посмотрел, на мерно качающийся гроб на покорных плечах, на заросли бесчисленных крестов и оградок кругом. — Теряем, себя теряем… Это ж на удивленье, как он лучших ненавидит, гнобит. А всякая мразь благоденствует, по полной оттягивается.
— Бог нас испытывает — этим самым миром… — вздохнул стесненно как-то Поселянин, что совсем уж несвойственно было ему; обстановка кладбищенская так подействовала, что ли, сами похороны? — Испытание, брат, и не всяк выдерживает его, чего уж тут…
— Измывательство это, а не… В таком случае нет худшей хулы на бога, чем сам этот мир. На творца его.
— Во-он ты как?! — И, видно было, не находил, чем ответить. — Ну, не твоего ума это дело…
— А чьего, твоего?
— И не моего тоже. Не человечьего. Ишь, все им понимать надо, знать… Тогда спасу не будет миру от вас.
— А его и спасать-то… надо ль спасать, такой-то?
— Да ты, гляжу, совсем спятил тут…
— Леша!.. — крикнула шепотом Люба, расстроенно оглянулась на идущих рядом и сзади. — Ты… ты что говоришь?! Вань, ну ты же знаешь его…
— Знаю. Ну как же: слепой кривому да чтобы путь не указал?!
Алексей только хмыкнул, усмехнувшись.
Толпились у могилы отрытой и гроба, прощались чинно, бесслезно, выражали что-то сидевшей на табурете безучастной, показалось, и довольно-таки пожилой вдове, зажавшей платочек в руке, но не плакавшей тоже; а вот и молодой священник — опоздавший, что ли? — появился, быстро прошел сквозь толпу ко гробу, поклонился торопливо кивками небрежными на все стороны и тут же стал читать молитву… и уж не из церкви ли на Гончарном переулке, покойнику подшефной? Тогда почему не отпели, хотя бы и дома?
Опустили наконец под нестройную скорбь реквиема нарядный, мебельным лаком посвечивающий гроб, чужеродный всему здесь, несродный грубой и скудной глине этой, сухой бурьянистой траве, жухлым, давно повыцветшим венкам на
