приезжала к нему из Стоук-Ньюингтона, обычно без своих трех шумных сыновей, и по привычке вываливал на нее все свои разочарования, после чего ему становилось намного легче. Интонациями, манерой поведения и внешне Нэнси сильно напоминала ему Дафну, которая каким-то чудом восстала, помолодевшая, из мертвых. Ковид оживил его прошлое. Он наконец опять стал общаться с Дианой, которая руководила роддомом на Гренаде, в Сент-Джордже, и не хотела выходить на пенсию. Кэрол до отставки возглавляла огромное подразделение на Би-би-си. Мирей пошла по стопам отца на ниве французской дипломатии и теперь тоже была на пенсии. Они в основном говорили о детях, внуках и о пандемии.
Когда он выходил на ежедневные прогулки, его колени пронзала боль, как будто их полоснули ножом. Пагубным последствием артрита коленных суставов стало еще большее ожирение вследствие его малой подвижности. Алиса была права: его брюхо казалось смехотворно-нелепым. Иногда он ощущал слабую боль в районе грудины, но это не шло ни в какое сравнение с тем приступом, из-за которого он упал с лестницы. Он подумывал завести новую кошку взамен сбежавшей и все еще тешил себя этой мыслью, когда в середине мая отменили все ограничения. Раз в неделю Роланд болтал через маску с улыбчивым парнишкой-сикхом, доставлявшим ему заказанные в интернете продукты. И временами впадал в состояние кататонии, оказываясь в черно-белом мире эмоционального ступора, который мог продолжаться и час, и два. В такие моменты, если бы ему сказали, что отныне он никогда не встретится и не поговорит ни с одним живым человеком, он не испытал бы ни печали, ни радости. Находясь в таком состоянии – а прошло уже несколько недель, – он умудрился сделать то, что, по его разумению, было не под силу никому, кроме разве что йогам, достигшим просветления: просидел полчаса в кресле, не думая ни о чем.
Тяжелее всего ему было ощущать себя, словно вползшим в ставшую привычной раковину. Тишина, одиночество, бесцельность, постоянный полумрак. Названия дней недели ничего не меняли в его жизни. Как и современная медицина, даже после первого укола. Мы все теперь игрушки в руках истории, подвластны ее капризам. Лондон, в котором он жил, напоминал город в чумной 1665 год или мертвый деревянный город 1349-го. Он ощущал себя стариком, полностью зависимым от семьи. Чтобы выжить, ему следовало сторониться их всех. А им – его. И чтобы возобновить свое ничтожное существование, ему приходилось заставлять себя выполнить какое-то пустяковое действие – например, подняться со стула и поставить в холодильник бутылку молока, пока оно не скисло в нагретой комнате.
Как-то он по неосторожности обронил, вероятно в разговоре с Лоуренсом, замечание о боли в груди. И к концу февраля вся семья стала его частенько навещать: Лоуренс постоянно, а сердобольная Ингрид временами. Как-то приехав к нему, Нэнси взяла его за руку – они стояли в саду. Она настойчиво уговаривала его, как и остальные, показаться врачу. У него возникло ощущение, что с ним разговаривала Дафна. В другой раз Нэнси притащила с собой Грету, тайком, вопреки правилам, и обе сестры стали его убеждать. Он им напомнил о своем падении, которое произошло в Озерном крае, после чего он и стал себя неважно чувствовать. Все дело в ребрах. Как-то в обед ему позвонил Джеральд из детской клиники на Грейт-Ормонд-стрит. У него был десятиминутный перерыв между пациентами. Когда он говорил с ним, Роланд слышал в трубке глухое шуршание его пластикового защитного костюма. Голос был утомленный.
– Послушай, у меня мало времени. Семидесятилетний человек с постоянными болями в груди, который отказывается пройти обследование, просто идиот.
– Спасибо, Джеральд. Ты такой добрый! Но я точно знаю, отчего это. Я упал во время прогулки на Озерах и…
– Больше я ничего не буду говорить. У нас только что снова умер ребенок в ковидном отделении. Двенадцатилетний мальчик из Болтона. Через минуту мне нужно спуститься в приемный покой и сообщить эту новость его родителям. Если ты не хочешь позаботиться о своем здоровье, очень жаль! – И он повесил трубку.
Пристыженный, Роланд стоял на кухне перед своим недоеденным обедом, с телефонной трубкой в руке, слово изваяние, олицетворявшее старого дурака. Поднявшись к себе в кабинет, он написал Джеральду имейл с извинениями за свое легкомыслие в столь опасное время и выразил восторг по поводу мужества молодого врача и его преданности профессии. И пообещал показаться кардиологу, как только закончится локдаун.
Он следил за новостями пандемии и ежедневно проверял статистику заболеваний на информационной странице Института Джонса Хопкинса и на правительственных сайтах, убеждаясь в возросшей смертности в ходе третьей волны. Среди положительно тестированных на ковид в предыдущие двадцать восемь дней число смертей подскочило до 1400 в день. Были и те, кто умер без всякого теста. Все говорили, даже таблоиды правой ориентации, что Джонсону надо было объявить локдаун в сентябре. Роланд верил в приводимую статистику. Но насколько общераспространенной в мире была вера в официальные данные?
В минуты успокоения он уверял себя, что, по-видимому, все не так уж и плохо. Инструменты государства, его институты куда мощнее, чем нынешнее правительство. Он и все, кому это было интересно, уже заучили пандемийный лексикон: репродуктивное число, предметы-вирусоносители, вирусная нагрузка, участок расщепления фурином, тестирование вакцины в режиме «гетерологический прайм-буст», ускользающие варианты вакцины, соотношение заболеваемости/госпитализации и самый резонансный и пугающий из всех терминов: первичный антигенный грех. Очередной локдаун ни для кого не стал неожиданностью, и надеяться было не на что, кроме как на снижение числа случаев и на удлинение долготы дня, когда часовые стрелки спустя неделю после весеннего равноденствия ускорили бег вперед.
Его морально поддерживало сделанное им во время первого локдауна открытие: что он не прочь иногда прибраться в доме. Физические нагрузки шли ему только на пользу, а после очередного наведения порядка его клетка зрительно становилась просторнее. Сдерживание процесса энтропии наполняло сознание приятной пустотой, хотя его сознание и так было мало чем загружено. Пойдя еще дальше, он стал находить удовольствие в избавлении от вещей. Он начал с лишней одежды, выкинув ворох свитеров, многие из которых были трачены молью, рубашек едких расцветок и джинсов, давно уж не налезавших на него и лишь язвительно напоминавших, как он располнел. Он мог обойтись всего десятью парами носков и вряд ли когда-нибудь решил бы опять облачиться в костюм или повязать галстук. Он долго размышлял, что делать с походным обмундированием, и после долгих раздумий оставил все как было. Потом настал черед книг, которые он никогда не читал или не стал бы перечитывать, старых налоговых деклараций, старых счетов-фактур, ненужных зарядных кабелей… Ему трудно было остановиться. Он заставил пустовавшую комнату мешками для мусора и коробками. Ему стало легче на душе, он даже почувствовал себя моложе. Люди, страдающие обжорством, думал он, наверное, обретают такое же эйфорическое состояние, когда сбрасывают лишний вес и, преодолевая свое приземленное существование, воспаряют, освобождаются от бремени своих привычек, от бремени прошлого и будущего, нисходя или восходя к чистому существованию, испытывая, точно малые дети, счастье быть не отягощенными ничем.
Процесс очищения плавно подвел его к сорока дневникам. Последняя запись сделана в прошлом сентябре – это было описание его долгой встречи с Алисой объемом в тысячу слов. На этом, решил он, и надо поставить точку. Они написали друг другу несколько имейлов, но и его, и ее письмам недоставало – чего именно? – энергетики, изобретательности, целеустремленности. Будущего. Их отношения друг с другом пришли к завершению. Она ничего не писала о своем здоровье, но Рюдигер дал ему понять, что она приближалась к неизбежному финалу.
Перечитывая дневниковые заметки начиная с 1986 года, он не обрел никакого свежего понимания своей жизни. Не было ни очевидных тем, ни подводных течений, которые он ранее упустил из виду, он ничего не узнал про себя. Единственное, что он там обнаружил, так это великое множество подробностей, а также событий, разговоров и даже людей, которых он не мог вспомнить. При чтении таких пассажей у него возникало стойкое ощущение, будто там шла речь о чьем-то чужом прошлом. Он ненавидел себя за то, что изливал
