Обвиняет меня в низости, неблагородстве. Конечно, голубчик, лучше быть благородным как ты: т.е. жить праздно и быть на содержании у дурака. Это мой идеал тоже . Он не выдерживает оскорбления и бросает в ответ что-то резкое. Я понимаю, что не следует продолжать. К чему вся эта вербальность?
Остываю: вижу с ним бесполезно устраивать прощальную сцену, выворачивается как уж, ускользает. Я остаюсь безумным, несправедливым ревнивцем, он несправедливо обиженным и благородным. Уходим из сквера, идем к метро, к Гостинке.
( ( (
На следующий день я узнаю, что меня отправляют в Калугу.
( ( (
5 августа ему исполнится 21 год.
Ночью лежу и вспоминаю: я ему шептал майн либлин (нем.), мон амур, люблю тебя (фр.). Он мне люблю тебя (по-русски). Мой хороший. Голубчик.
Уже рассвет: река, огни. Баржа плывет. Рядом лежит книга Мэтра Дом дней . Мне хочется, чтобы мэтру дали митру нобелиата. Он заслужил: День Зверя и Дом дней !
(Записано в ночь с 3 на 4 августа).
Ездили на дачу. Купались в озере, потом любили друг друга на веранде.
( ( (
Он знает, что я уезжаю. Покидаешь меня. А я что делать буду? Эти слова, сказанные спокойно, вывели меня из душевного равновесия. Мне стало вдруг жалко его. Голубчика, спутника хороших и плохих дней (и ночей). В понедельник уезжаю в Калугу. Русская земля где ты. За холмом?
А пока сидим во дворике, где венецианская арка с фонарями, у клумбы цветочной сидим вдвоем с голубчиком. Я читаю Дом дней . Сидим после обеда, ленивые, отдыхаем.
( ( (
Ночью сцена любви. Френчкиссы и другое всякое.
Среди ночи проснулись и любили друг друга. Страстно и нежно как будто это была последняя ночь.
Голубчику все-таки исполнился двадцать один год.
Это произошло пятого августа.
( ( (
В воскресенье мы встретились с Митей на Ц.Сельском вокзале и отправились на дачу в Вырицу. Такая у нас традиция: перед моей очередной ссылкой ездить с визитом к гранд Даме.
Было все торжественно и чудно. После чтения митиной повести Письма к Тристану (во время чтения я сделал коротенький конспект-эссе) обедали и беседовали. Было грустно и светло. Как всегда.
Потом в вагоне Митя хитростью завладел моей красной тетрадью, там где я набросал замысел романа И финн , вперемежку с фрагментами романа, т.е. с черновиком романа там были записаны кое-какие личные впечатления (в основном по-французски): и слава Богу, подумалось мне в Калуге, самые непристойные места он не поймет).
Так мой черновик романа (а точнее конспект романа) с дневниковыми записями оказался в чтении. Это избавило меня от дополнительного труда: от домысливания и доведения до кларизма . Множество темных мест, лакун: от жизни. Тогда писать было невозможно. Как сказал поэт: такое не выскажешь словом. Ет сетера. Первую красную тетрадь Митя вернул мне два месяца спустя в Москве, где мы условились встретиться. Тогда уже писалась вторая красная тетрадь: по инерции. Потому что трудно было остановиться, т.е. жить просто как живут люди (это всегда было загадкой).
А последние записи в красной тетради сделаны по-русски:
Пока твое тело не лежит с разрезанным животом
на холодном столе прозекторской (нота бене:
стол жестяной с желобками чтобы стекали кровь
и жир). Вокруг не бродят курсанты с любопытством
иные преодолевая отвращение.
Найти себя - найти язык.
