мануфактурным лавкам. В этих рядах, в особенности после обеда, все больше слонялись мелкие чиновники, желтые от малярии. Бог знает, за какие грехи были высланы они из внутренних русских губерний на «край земли». Торговцы не боялись их, между тем, «русские солдаты» стеснялись чиновников, присутствие которых вынуждало их еще более почитать букву закона. Некоторые из этих чиновников облюбовали на рынке какую-нибудь вещь: драгоценный ковер, серебряный кубок или же персидскую саблю. Они мечтали приобрести эту вещь на память об азиатском мире, но этот блаженный миг никак не наступал. Карточная игра и вино поглощали их жалование, и тем не менее они не теряли надежды и приходили поглядеть на эту вещь или покупали за несколько медяков простую персидскую трубку, тоже себе на память. Иную выгоду имели от них рыночные торговцы, которым эти пропащие люди за мизерную плату подсказывали, как наилегчайшим путем обойти закон, иногда составляли прошения и, вообще, старались поддерживать приятельские отношения с каким-нибудь лавочником, чтобы облегчить себе жизнь.
Случалось, они приходили на рынок вместе с женами. С ними бывали и те женщины, которые по старому обычаю шли следом за армией, составляя ее неотделимую часть, как маркитантки, которые неожиданно возникали на поле боя с лотками, полными всяких мелочей. Эти вот женщины и те, что приходили со своими мужьями, оживляли, если можно так сказать, рынок, под арками которого до прихода русских вряд ли проходила женщина. Всех их называли «матушка» или «ханум», как полицейских — «салдат». На старом базаре чужды и удивительны были наряды этих женщин, их открытые лица и то, что все могли видеть формы движущегося тела. Среди них были голубоглазые блондинки, которые громко смеялись, и необузданная страсть звучала в этом смехе, словно кобылица ржала на зеленом лугу. И тогда молодым торговцам казалось, что с ковра сошла та женщина, тело которой пламенело вместе с красками ковра.
В одной из ниш рынка, куда не входили не только полицейские и русские чиновники, но некоторые из местных купцов, разместились такие же по виду лавки, что и в остальных галереях. Однако перед ними не высились груды товаров и не шумела людская толпа. Внутренний их вид тоже не отличался роскошью. Сидящие на коврах люди покуривали кальян или обменивались ленивыми фразами, потягивая с той же неторопливостью чай из стаканов. Когда входил посетитель, они предлагали ему чай или посылали за чашечкой кофе в ближайшую кофейню. Эти, столь непритязательные с виду, лавки были центром рынка, биржей тех времен. Лавки принадлежали менялам, которые выменивали друг у друга разнообразные денежные знаки: золотой, алтын, абаси, кран, серебряный рубль, русские бумажные банкноты («ассигнаци»).
У них же можно было найти английские, голландские и иные монеты. Менялы и обменивали деньги, и разменивали, и переправляли из Трапезунда в Башир и еще дальше. Одновременно лавки менял служили центром политических новостей. Теми же путями, которыми просачивались эти новости, входили и выходили из Еревана контрабандисты.
Торговый путь из Тавриза в Трапезунд пролегал через Баязет, тем самым чужеземные купцы освобождались от высокой транзитной пошлины, установленной русскими. Это был внушительный удар по торговцам ереванского рынка. А менялы не только покровительствовали контрабандистам, но и со всей ловкостью и с выгодой для себя использовали беспрестанно. меняющийся денежный курс. Многие из них обладали таким богатством, что действительно могли купить целые города, как заметил Антонио Джиованелли.
* * *
— Заходи, Артин-кирва, добро пожаловать!
Так сказал Мир Багир Исфаханли, один из известных менял Еревана, когда Мирзам, наклонившись, вошел в его лавку.
— Принесите кофе для моего кирвы… Как поживаешь, как самочувствие?
Мирзам отказался от кофе. Он в свою очередь осведомился о здоровье менялы.
— О чем ты, Артин-кирва?.. Все ушло, теперь и пуля не достигнет прошлого. Нет уж прежнего…
Мирзам с наивным участием взглянул на менялу: неужели и для него иссякло былое довольство. Мир-зам горестно вздохнул, словно при нем упомянули имя умершего любимого человека. Потом он извлек из кармана золотую монету, которая была известна под названием «полуимпериал». Меняла взвесил монету на маленьких весах и спрятал ее под колено. Затем он отсчитал горсть серебряных и медных монет и несколько русских ассигнаций.
— Вот что поломало нас, Артин-кирва, — и меняла помахал в воздухе бумажной купюрой. — Ну что в ней такого, что?..
— Ничего, Мир Багир, ничего…
И Мирзам попрощался со старым знакомым.
В «магазе» Симона Телумова он купил плоские копти, пачку нюхательного табака и сладостей для детей. Когда он вдел ноги в новые коши, Симон Телумов заметил его на диво красивые носки.
— Ну и носки у тебя, Мирза-ами, прямо как у жениха…
Мирзам отряхнул пыль с носков и сам восхитился ими, словно впервые увидел. И снова вспомнил Майран. Утром, когда они собирались в город, появилась Майран, закутанная в старенькое покрывало. Из-под покрывала она протянула ему эти носки и жестами дала понять, что связала их для Мирзама.
Старик купил еще платок «гюли» — с набивными розами и вышел с базара. Как будто камень свалился с сердца этого седого ребенка, когда он представил, как вечером раздаст сладости детям, нюхательный табак отдаст старухе, а цветастый платок подарит Майран, которая, как застенчивый пришелец, ждет у крыльца его возвращения.
…Мирзам шел по узкой тропе, которая вела от рыночной площади через болота к кварталу Шилачи. Вокруг, в полузасохших садах тянулись ряды низеньких, похожих на давильни, строений. Сквозь тополя виднелась церковь Петра и Павла. В болоте сидели буйволы. Дымилась баня, вода в которую поступала из того же болота.
Мирзам уже забыл рынок, и синий камень перед домом сеида Эхсана, и боль сердца о старом городе и его былом богатстве, которое улетучилось так же, как исчезли павлины со старого рынка.
Вновь пробудилось в нем беспокойство за Май-ран, то, что душило его, кровавой раной жгло сердце. Необъяснимый страх вдруг объял его, казалось, он идет сквозь темный лес, где за каждым деревом поджидает его опасность.
Он шел, согнувшись от страха и сомнения, словно силой волокли его на страшный суд.
4
Ереванская казенная школа («губернское училище») имела суровый и непривлекательный вид, точно так же, как казарма императора Николая. Два крыла одноэтажного каменного здания были застроены флигелями, которые отделялись от здания школы внутренним двором. И флигель, и сама школа были окружены толстой стеной, которая заканчивалась острыми кольями, походившими на шеренгу деревянных воинов. Эта стена и ряд кольев делали школу похожей на тюрьму. То был стиль эпохи: школа была тюрьмой, обе вместе — казармой, тяжелой, мрачной, и все вместе — unheimlich
