href="ch2.xhtml#id99" class="a">[122], как сказала Эмилия Лоозе, жена смотрителя губернского училища, немка по национальности, когда муж впервые показал ей их квартиру в нижнем флигеле.
Стены с внешней стороны были обмазаны желто-красным известняком, который выгорел на солнце и теперь напоминал обожженную глину. Но самое мрачное зрелище представляли тяжелые ворота и укрепленный над ними стальной герб. Когда солнце било прямо в ворота, тень от двуглавого орла падала сквозь открытые окна прямо в классное помещение. Орлы парили по стенам, и испуганные ученики не осмеливались притронуться к ним. А Иван Бондарчук, учитель чистописания в первом классе, вытягивался во фронт, словно по стене проходила тень самого императора.
Обычно железные ворота бывали заперты. Проходили через маленькую калитку, вделанную в ворота. Большинство же учеников входили во двор оттуда, где стена была низкой, а деревянные колья перебиты. С трех сторон школу окружали пустыри. За школой стена граничила с полузасохшим садом. Окружающее безлюдье еще больше подчеркивало мрачный вид здания, в особенности летом, когда ученики разъезжались, а разбросанные перед зданием кусты и выжженная солнцем трава покрывались густой тяжелой пылью. Зеленела лишь старая чинара; в ее круглой тени находили пристанище больные телята и ослы, которые в летний зной ради этого клочка выгоревшей травы добирались сюда из самого Зоравора.
Это пустынное пространство, которое в камеральной книге города было записано как «пустошь, никому не принадлежащая и не имеющая границ», оживляли караваны верблюдов, которые привозили из Нахичевана соль и рис, из Ордубада — сухие фрукты. Караваны останавливались здесь на ночлег. Пламя костра, который разжигали караванщики, поднималось до ветвей чинары. Не об этой ли чинаре писал в своих путевых дневниках Антонио Джиованелли? Ее опаляло пламя костров, обгладывали верблюды, потирая об нее свои кривые шеи, полчища жуков-короедов зимовали под ее корой. В архивах ереванской казенной школы все еще хранятся доносы на чинару. Инспектор Лазарий Хаджи-Фотиев пишет, что это одинокое дерево на учеников «наводит уныние, а также преступную рассеянность», а надзиратель первых классов уведомляет, что ученики предпочитают беготню вокруг чинары игре в школьном дворе, как предписывается школьным законодательством. Целую кипу составляет переписка по делу верблюда, неизвестным образом очутившегося на школьном дворе.
Был послеполуденный час. Классы опустели, был пуст и школьный двор. Из верхнего флигеля раздавался громкий храп. Это учитель первого класса Иван Бондарчук выпил полкружки мутного вина, завалился на спину и заснул. Таким манером он изгонял «злого духа» лихорадки и укорачивал слишком длинный день. Его слуга, есаул Федор, облизал тарелки, допил остаток вина и, свесив голову, громче и сильнее вторил хозяину. Положение их тел и беспорядок в комнате напоминали поле боя, где Ивана Бондарчука словно ранили в спину, и он сразу же закоченел, а его телохранитель, схватившись за раздробленную ногу, уже готовился отдать богу душу.
В школьном дворе бодрствовал лишь один человек, некий Ованес, который каждый месяц прикладывал большой палец рядом с предложением: «получил рубль серебром». Он вымыл полы в классных комнатах, почистил голландские печи и теперь тачками вывозил и сбрасывал в яму содержимое уборных. Тачки были примечательным нововведением в Ереване, и как таковое служили предметом насмешек.
Тихо было и в нижнем флигеле. В одной из комнат, окна которой смотрели в сторону чинары, по ковру полз на четвереньках мужчина. На спине у него, как в седле, сидел голубоглазый ребенок, белокожий и круглолицый. Малыш натягивал шелковый шнурок, надетый на шею отца, и длинным чубуком подстегивал «коня», который кружился, подрагивая спиной, отчего малыш весело смеялся. Из внутренних покоев слышался женский голос и стук колыбели об пол. Мать, склонившись над ребенком, качала колыбель и пела.
Этим человеком был исполняющий должность смотрителя казенной школы Христофор Артемович Абовянов — Хачатур Абовян, а матерью, раскачивающей колыбель, — его жена Эмилия Лоозе-Абовяя.
«Конь» повернул голову к карте, висевшей на одной из стен, когда почувствовал, что всадник отпустил поводья и даже пытается слезть. Отец поднял голову. В дверях стоял Мирзам и с доброй улыбкой наблюдал эту невинную сценку.
— Мирза-ами! — И он подбежал к двери. Из комнаты выглянула жена, кивнула в знак приветствия, затем закрыла дверь, чтобы не было слышно шума.
Мадам Эмилия не любила восточных людей. Все они громко разговаривали, речь их не была плавной и тихой, как у нее самой и ее соотечественников. Еще более немка недолюбливала односельчан мужа, которые своими лаптями заносили грязь и солому в ее чистые покои, оставляя едкий неприятный запах грязной одежды, папах и сыромятной кожи. После их ухода она подносила к носу платок, спрыснутый ароматной розовой водой, а исфаганец Асатур, их слуга, открывал все окна, вытирал пол, пока «чужеземка» не успокаивалась и не переставала бормотать непонятные слова, производившие на Асатура магическое действие. Но даже для требовательной немки Мирзам составлял исключение, ей даже было приятно присутствие Edehnann Mirsaama.
Мирзам снял кожи и в чистых носках прошел к низкой тахте. Он вытянул из-за пояса большой платок и вытер им вспотевшее лицо. Малыш уселся у него на коленях. Старик осторожно, словно хрупкую вещь, обнял ребенка. Потом достал из кармана два красных яблока, хотя в это время года фрукты были редкостью. Гладкие и блестящие яблоки еще ярче засияли в белых и пухленьких ручках. Даже отец, который поспешил натянуть штиблеты и застегнуть жилет, даже отец с восхищением посмотрел на эти блага, которыми все еще одаривал потомков сад деда Абова, тот старый сад, под пологом которого прошло его зеленое детство.
— Мирзам, это не с нашего Треснувшего дерева?
— Нет, сынок, это шахалмаси. Если умело их хранить, продержатся до самой осени…
— Ты поди, попош, милый, — и позвал жену. Дверь растворилась, и мальчик ушел, потянув за собой шелковый шнурок.
— Ну как? — нетерпеливо спросил Хачатур, приглаживая волосы. Мирзам смешался и вновь достал платок… Как мирно протекли эти несколько минут, когда он смотрел из дверей, когда отдал яблоки, «царские» яблоки. Все, казалось, располагало к обыкновенной беседе. Мирзам пожалел, что ребенок ушел: одному, с глазу на глаз, было трудно. Он заглянул в его глаза, в его ясные глаза, которые сейчас сияли, как отражение звезд в черной глубине колодца. В глубине этих нетерпеливых глаз Мирзам увидел далекий, очень далекий и любимый образ юноши. В памяти старика всплыло его прежнее имя, которое сейчас уже не произносили. Этот человек, окруженный книгами, чужими и незнакомыми ему предметами, в чуждой ему одежде, — этот человек был тот, прежний его Хачер, Хачо, Хачатур, разоритель птичьих гнезд, тот шалун, который привязывал свою старую собаку в конюшне и заставлял ее есть
